Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Нинель Николаевна, работающая юристом при ООН и, следовательно, живущая в Нью-Йорке, приехала в Москву в отпуск. Пошла в овощной магазин, попросила свесить ей помидоров. Продавщица покидала помидоры на весы — 3 килограмма.

Нинель Николаевна стоит ждет и продавщица стоит ждет. Наконец продавщица не выдержала:

— Ну чего стоишь, забирай свои помидоры!

— Но как же я их заберу? — искренне удивилась Нинель Николаевна. — Положите в пакет…

— Ты откуда приехала? Из Америки, что ли?..

Сила женщины в ее женской сущности, а не в математических, лингвистических, юридических или иных побочных способностях. Поэтому эмансипация и развитие этих способностей все же не делают женщину сильнее. Как бы не наоборот.

Женщина управляет мужчиной. Допустим. Но настоящая женщина управляет им так, что ему кажется, будто он управляет ею.

А если женщина одинока, то в первую очередь она, неосознанно может быть, страдает оттого, что не имеет возможности проявлять свою главную женскую сущность — управлять, подчиняясь.

Я не знаю, как произошла игра в пинг-понг, но мне она представляется теннисом для лакеев. Господа в парке, среди зелени, на просторном корте элегантно, широко играют в теннис, а лакеи где-нибудь у себя в лакейской приспособили стол и в подражание господам гоняют маленькими ракетками маленький мячик. Подпольный теннис.

Стихи невозможно писать по строчечкам: одну строчечку написал, теперь буду думать о другой строке. Стихи — это блочное строительство. Запускаешь в «компьютер» мысль, а из «компьютера» выскакивает целая готовая строфа. Пусть вчерне. У нее может быть одна строка слабой, требующей замены, иные слова тоже придется заменять, то есть придется это изделие шлифовать и доводить, но все равно оно рождается уже как изделие.

В этом есть что-то от полета, от скорости. По земле камень можно передвигать с остановками. Передвинул на метр, положил. Но если камень брошен, он должен пролететь всю траекторию, он не может лететь с передышками.

Много раз уже сравнивали творчество с добычей полезных ископаемых. Человек разрабатывает душевный пласт, золотоносную жилу, ну или там месторождение «черного золота» или алмазную трубку, да хотя бы и просто родниковую воду. И конечно же, любое месторождение может иссякнуть. Вот я все подчищаю уже разведанные, разработанные месторождения, соразмеряя свои силы и свое время с их запасами, но есть у меня ощущение, что некий полный подземный бассейн лежит во мне незатронутым. И когда доберешься до него, случайно проткнешь перегородку и обильно хлынет на поверхность нефть (успевай только подставлять емкости), будет уже поздно, не хватит времени или сил.

Много раз приходилось выступать на коллективных поэтических вечерах, когда на сцене усаживается десять, а то и больше выступающих.

Все мы коллеги, если не друзья, называем друг друга по именам: Женя, Вася, Юля, Сережа, Миша… все доброжелательны друг к другу.

Друзья-то друзья, но вот вдруг начинается легкое летучее препирательство, этакая торговля, кому, когда, вслед за кем выступать.

Дело в том, что у аудитории в течение вечера есть свои закономерности. Внимание аудитории можно было бы даже изобразить графически: за пиками следуют спады, ямы, провалы. Например, когда выступает первый, публика еще не сосредоточилась, не «собралась», первого выступавшего она может как бы пропустить мимо ушей. Или другой случай. Если у выступавшего был бурный успех, аплодисменты и прочее, то можно смело сказать, что публика выплеснула на него свои эмоции и следующему их не достанется, следующий оказывается в слабой позиции, в точке резкого спада внимания аудитории. Напротив, если выступал слабый и нудный поэт, то это выгодный фон, после него самый благоприятный момент для выхода.

И вот начинается перед началом вечера легкое препирательство, кому, когда выступать. Каждый старается ставить себя в наиболее выгодные, выигрышные условия. За счет кого, чего? За счет других выступающих, разумеется. Пусть они оказываются в слабых позициях, а не я. А как же доброжелательство, дружба?

В поэме Данте над входом в ад, как известно, начертаны зловещие слова о том, что, входя туда, надо оставить надежду. Наиболее известен перевод Лозинского: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Перевод этот неточен в оттенке, как и все остальные переводы. Он неточен из-за того, что в русском языке есть метафорическое выражение «оставить надежду», что значит перестать надеяться. У Данте же эта строка имеет буквальный и более зловещий оттенок. Надежду оставь за порогом. То есть оставь ее как вещь, как верхнее платье, как дорожную палку. Входи без нее. Она тебе больше никогда не понадобится. Надежду оставь за порогом. Согласимся, что выражение «Оставь надежду всяк сюда входящий» не передает этого оттенка.

Как говорится, в старые добрые времена, в XIX веке русская поэзия тяготела к поэтической формуле. Так я условно называю это явление, не зная, как его еще можно назвать. Это не просто игра слов, не балансирование на грани с парадоксом, это что-то большее, что поэты в прошлом очень любили и что современная поэзия почти начисто утратила.

Или совсем уж блестящее у Евгения Боратынского:

Среди поэтов-профессионалов нашего поколения издавна было известно стихотворение, автора которого мы никак не могли установить. Приписывали его Бунину, однако ни в одном издании Бунина стихотворения не нашли. Думали на Иннокентия Анненского, Сологуба, Гумилева, но и у них его не оказалось.

Случилось так, что я с чьего-то голоса запомнил из стихотворения (а в нем восемь строк) только первую строчку и две последних. «Легкой жизни я просил у бога» — была первая строка, а две последних звучали так:

Строчки звучат в сознании, хочется их повторять, хочется читать про себя все стихотворение целиком, но больше ничего не запомнилось. Кому ни позвоню, никто вроде меня не знает. Тогда я подумал: но я ведь сам пишу стихи, я же профессионал. Досочиню-ка я остальную, утраченную часть стихотворения и буду его для себя читать целиком. Моя попытка выглядела так: