Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Ничего, для «внутреннего пользования» вполне годилось. Но тем интереснее мне было найти, в конце концов, настоящий текст стихотворения, чтобы посмотреть, о чем я догадался, в чем совпал с автором, а в чем не совпал.

Наконец поэтический всезнайка и эрудит Александр Межиров в телефонном разговоре сказал, что, конечно, он знает это стихотворение, только вот не знает, кто автор.

Я замер. Разумеется, мой текст оказался неуклюжим по сравнению с полным изящества и легкости подлинным текстом, но кое-что и совпало. Межиров прочитал:

А до авторства докопался профессор Александр Иванович Овчаренко. Автором этого удивительного стихотворения оказался Тхоржевский, поэт и блестящий переводчик Омара Хайяма. Мысль этого стихотворения Тхоржевский взял у Гафиса.

У нас в селе раньше были колодцы. На сорок домов их было восемь. Все знали, в каком колодце вода похуже, в каком лучше, мягче.

Потом пробурили скважину и от нее провели по селу водопровод. Не в дома пока, а просто поставили несколько уличных водоразборных колонок. Строго говоря, особого преимущества я тут не вижу: все равно надо ведь ходить за водой, а не просто отвернуть кран. Ну, может быть, ходить чуть ближе, чем на колодец. Зато нельзя выбрать себе воду по вкусу, приходится брать какая есть. Вода во всех колонках одинаковая. Кроме того, появилась зависимость: колонки ломаются время от времени или вода временами течет очень слабо. И вода эта не очень хороша: пахнет железом, ведро от нее покрывается изнутри красным налетом.

Ранним летним утром я купался на речке, ходил по берегу босиком. Проведешь ногой по росистой траве, ручьем с ноги бежит вода. Солнце еще косое, тени длинные, вода в речке хрустальная, черная от глубины, кувшинки желтые. Одним словом, раннее летнее утро на берегу речки.

Вдруг вижу, идет от села и дальше через речку с двумя ведрами Иван Андреевич Громов. Поздоровались, он остановился.

— Куда это вы, по грибы, что ли? Так ведь никогда я не видел, чтобы по грибы сразу с двумя ведрами ходили.

— Какие грибы? За водой.

— За водой?! Куда?

— А вот родничок там в овражке есть, на Медведке.

— Такую даль? Километра два наберется. Да еще гора крутая на обратном пути…

— Что сделаешь?

— Как что? У вас же колонка под самыми окнами. Пятнадцать шагов.

— Нет, Лексеич, я большой любитель чаю попить, так разве можно той водой чай заваривать? Ее вон в банку нальешь, на дне ржавый осадок на целый палец. Чай получается мутный, о вкусе и говорить не приходится. А тут родник. Банку-то нальем, воды не видно, как будто ее и нет. А той водой разве можно чай заваривать?!

— Да все же заваривают. Один вы, наверное, такую даль за водой ходите.

— Ну и что, пусть заваривают. Это их дело. Каждый живет как может. А я вот на родничок…

Много ли среди нас всех, обращающихся с искусством, таких вот Иванов Громовых? Много ли их останется лет через десяток-другой?

Эфир вокруг нас, вокруг земли и далеко за ее пределами насыщен радиоволнами: песнями, речами, морзянкой, музыкой, а также и всевозможными зрительными образами, в том числе цветовыми, поскольку существуют телевизионные станции. Но для нас этот эфир пуст и нем, если у нас нет радиоприемника, или телевизора, то есть воспринимающего устройства. Существует радиоволна и не более, звук же родится только в приемнике. Без приемника этого звука нет, он лишь колебание частиц. Точно так же не носятся в воздухе готовые изображения дикторов телевидения, хоккеистов и эстрадных певцов. Без телевизора их нет, и превратить их из незримого и неслышимого колебания частиц в звуки и образы никаким другим способом невозможно. Мир тих и безмолвен, хотя он весь насыщен радиоволнами. Стой под звездами, смотри на луну, слушай соловья или шорох листьев. В остальном мир безмолвен. Если на земле исчезнут все радиоприемники и телевизоры, а радиостанции продолжат свою работу, все равно никто не будет знать, что пространство вокруг наполнено песнями, речами, морзянкой и зрительными изображениями. Что в них толку, если их не видно, не слышно? Их все равно что нет.

Известно, что звуки, которые мы воспринимаем нашим ухом, тоже не более чем волны, а рождаются они как звуки только в наших барабанных перепонках, точнее в слуховых центрах нашего мозга при посредстве барабанных перепонок. Летучие мыши, например, оказывается, пронзительно визжат, когда летают, но визжат они в том диапазоне звуковой волны, которая не воспринимается нашим ухом, и поэтому вечер с летучими мышами для нас тих и безмолвен, хотя на самом деле он наполнен оглушительным визгом.

Точно так же, только в нашем глазу (вернее, в мозгу при посредстве глаза) родится цвет и вообще любой зрительный образ. Если бы все без исключения люди были дальтониками (чуть-чуть по-другому устроен глаз), мы не имели бы никакого представления о красном, желтом, синем, зеленом. Существуют же цветовые волны, которые не воспринимаются нашим глазом. Мы их условно называем ультрафиолетовыми и инфракрасными, но какие это цвета, как они выглядят на самом деле, мы не знаем. Мир, наполненный и разукрашенный этими цветами, для нас пуст, бесцветен и попросту не существует.

Нельзя думать, что мир, каким видим его мы, человеки, и есть та самая объективная реальность, то есть что мир именно так и выглядит. Предполагается, что птицы видят магнитные волны. Но это значит, что ландшафт для них совершенно другой, нежели для нас. А если змеи видят инфракрасное излучение, то они, значит, обитают в совершенно другом зримом мире, нежели мы.

Теперь представим, что исчезли всеглаза и всеуши: наши, кошачьи, змеиные, птичьи, шмелей и стрекоз, лягушек и рыб, муравьев и раков, осьминогов и комаров. Это представить нетрудно, ибо все это появилось совсем недавно. А что же было до этого? Ничего! Колебания частиц, никем не воспринимаемые и никем не преобразуемые в звук и цвет. И вообще в зрительный образ. Полная чернота и полное безмолвие. В полной черноте и полном безмолвии извергались вулканы, обрушивались или возникали горы, бушевал океан. Но ведь и сами огнедышащие вулканы не более чем чернота и безмолвие.