Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Должна быть с самого начала запрограммированность, как в семечке. А потом дерево растет и растет. Трудно ли ему расти и может ли оно не расти? Трудно ли ему быть именно такой породы, иметь именно такие ветви, такой ствол, такие цветы и плоды? И может ли по своему хотению липа на тридцатом году жизни переделаться в клен или в березу?

Конечно, могут обломать ветви (буря или люди), могут даже срубить. Но в общем-то растет дерево, осуществляя свою программу.

— Почему у одних поэтов популярность вспыхивает, а потом меркнет, вскипает, а потом опадает, а вон к тому ровное устойчивое отношение?

— Потому что эти — пена, а тот, о ком вы говорите, — пиво, тяжелый плотный напиток.

Покойный Н. был большой любитель женской любви. Однажды за рюмкой он признался:

— Как часто бывало: вот если эта женщина останется со мной, можно и умирать!

— Ну? А потом?

— А потом не знал, как избавиться.

В плену воспитанности. Один знакомый парижанин много слышал о нашей вобле и много расспрашивал меня о ней. Я не скупился на краски. Тогда он взял с меня слово, что я непременно угощу его воблой, когда он будет в Москве.

День настал. У меня оказалась хорошая крупная таранька. Чешское пиво.

Но сколько бы я ни показывал, как нужно обращаться с воблой, как нужно драть ее и обсасывать плавнички и косточки, парижанин настаивал на ноже и вилке. Изнемогая, терзал он на тарелке сухую рыбину, держа нож в левой руке, а вилку в правой. Так и осталось для него загадкой, что хорошего находим мы в этой вобле.

В плену иллюзии. Иногда я перевожу стихи болгарских поэтов, поэтому невольно поддерживается связь с болгарскими журналами и, в частности, с журналом «Обзор». Там мне дали московские телефоны старого коминтерновца, друга Болгарии и редактора журнала. На бумажке с телефонами было написано: «Посылка всех материалов через Бориса Н.».

Зная, что по обыкновенной почте бандероли в другую страну идут очень долго, я всегда пользовался любезностью Бориса Н., делая для этого большие концы по Москве. Однажды мне нужно было срочно переслать подборку стихов, и у меня с секретаршей Бориса Н. состоялся следующий разговор.

— Редактор в отпуске и будет не скоро.

— Как жаль! Мне так нужно…

— А что такое?

— Я всегда пользовался его каналами связи при отправке материалов в Болгарию. Вот и сегодня мне нужно…

После некоторого молчания секретарь сказала:

— Но ваши бандероли всегда отправляла я. Я просто хожу в соседнее почтовое отделение…

Зашел разговор об одном литераторе. Умная женщина сказала:

— Но он же озлоблен. Русская литература никогда не питалась озлобленностью. Чувство справедливости — да, борьба за справедливость — да, но озлобленность… Она, может быть, и хороша в иных формах борьбы, только не в искусстве. Нет, он уже не создаст ничего достойного.

Известно, что в крупнейшем оперном театре мира, в парижском «Гранд-Опера» сравнительно недавно, лет двадцать тому назад, установлен в зрительном зале плафон (потолок), написанный Марком Шагалом. Не будем судить, хороша или плоха живопись Шагала вообще, но даже ребенку видно, что летающие коровы и чернобородые дореволюционные старички, сидящие на скамеечках в провинциальных российских городках, никак не сочетаются с зеркально-завитушечно-золотисто-голубым стилем зала и всего театра. Не могут они сочетаться и с классическим репертуаром «Гранд-Опера», то есть с тем, что идет на сцене. Ведь нельзя было бы в нашем Большом театре вместо парящих там на потолке муз поместить, ну скажем, картины Пиросмани.

Теперь поставим вопрос по-другому. Если Шагал великий художник, как о нем иногда говорят, как же он не почувствовал, что его плафон и общий стиль театра не соответствуют друг другу? Художник должен был это почувствовать. Глинка никогда не заиграл бы свою «Камаринскую» на похоронах, а Шопен — «Патетическую сонату» на свадьбе.

Либо компромисс со своим вкусом ради побочных интересов?

Я долго старался сформулировать для себя, что главное было в искусстве Галины Улановой, и сформулировал так: целомудрие и чистота.

В Страсбурге седенькая милая старушка торгует в магазине (вероятно, в своем) ножами. Охотничьи, туристские, складные, разнообразнейших размеров и систем. Я заинтересовался ножами, у которых лезвие выскакивает при нажатии кнопки. Но тут обнаружился дефект — и, вероятно, у всей партии этих ножей. Нож поставлен на предохранитель, а лезвие при нажатии кнопки все равно выскакивает. Я пробую один нож, другой, десятый, пятнадцатый. Создалось неловкое положение: я как бы уличил владелицу магазина в недоброкачественной продукции. Она разрядила обстановку с истинно французским изяществом.

— Видно, вы всерьез решили кого-то прирезать, если так тщательно выбираете нож.

— Еще бы! — Общий смех.

Все-таки нож я купил.

— Ну, желаю удачи! — напутствовала меня старушка.

Есть сказочка про черта, который решил освоить все человеческие профессий. Берет пиджак, смотрит, как скроен, где какие швы, и вот чёрт уже годится в портные. Берет, скажем, стул, смотрит, как обструганы планки, как склеено. Ну и так далее. Во всех человеческих изделиях разобрался черт. И вдруг ему в руки попался валенок. Черт вертит его и так и сяк, и ничего не может понять: швов нет, как сделано? А между тем сделано по ноге, прочно, аккуратно, красиво…

Произведение искусства должно быть, как этот валенок: швов не видно, как сделано, непонятно, а сделано хорошо.

Не знаю, чем объяснить, но посмотрите, сколько песен сложено в народе про Стеньку Разина, про его удаль и разбойничьи похождения, и нет ни одной народной песни про Пугачева.

Я сам не видел, но кто видел, говорил мне, что у великой русской балерины Анны Павловой была слабая техника. Я сначала не мог этого понять, как это так: великая балерина и слабая техника. Но потом понял на сопоставлении с Лермонтовым, полным глубины, очарования, страсти, музыки, силы, полета, озарения, и все это… да, при довольно-таки слабой стихотворной технике. Во всяком случае у Бальмонта, Андрея Белого, Асеева, Кирсанова, Сельвинского, Мартынова стихотворная техника была выше.

Что главное с точки зрения живописного, колористического решения в рублевской «Троице»? Сочетание голубого и золотистого. Это васильки и рожь или небо и рожь. И того и другого, конечно же, нагляделся Андрей Рублев на Руси.

Абстракционисты ратуют за пятно. Ну хорошо. Ромашка, скажем, — желто-белое пятно, а колокольчик — лиловое. Но неужели пятно проигрывает, когда мы видим при этом и филигранную, ажурную, точнейшую, прекраснейшую форму цветка?