Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Показываясь докторам и выслушивая их, ловишь себя на мысли: как же он, врач, о болезни, о ее внутреннем движении, о самочувствии во время болезни может знать больше меня, если сам он этой болезнью не болел?

Конечно, он вооружен общими медицинскими знаниями, но может ли он полностью «залезть в шкуру» больного, в мир его переживаний и ощущений?

Я не медик, я не изучал разные там клинические картины, об анатомии и физиологии у меня самые поверхностные представления, но зато я знаю, что я чувствую, мне доступны все оттенки моего самочувствия, связанного с болезнью.

Идеальным было бы сочетание личного опыта и профессиональных знаний. В медицине такое сочетание едва ли возможно, ибо не может же врач переболеть всеми основными болезнями, чтобы знать о них не только по научному, но и по личному опыту.

Но такое сочетание личных знаний с общими, теоретическими оказывается возможным в искусстве, когда мастер того или иного вида искусства будет рассказывать о своей профессии и о ее тонкостях. Для этого надо, правда, обладать даром слова. Таким образом, наиболее благоприятным оказывается соединение, скажем, поэт-критик, прозаик-литературовед.

Не будем утверждать, что самыми лучшими объяснителями и толкователями искусства поэзии были сами поэты. Может быть, им иногда не хватало широты охвата предмета и явления, расстановки социальных акцентов, исторического взгляда на литературный процесс, но надо признать, что именно поэтам (коль скоро они брались за это) принадлежат наиболее тонкие и точные наблюдения в области поэзии, наиболее глубокие и интересные (по сравнению с критиками и литературоведами) высказывания о ней.

Поэзия — увеличительная речь. Как простое стекло путем особой шлифовки (и придания ему особой формы) превращается в линзу и начинает увеличивать, так и человеческая речь путем особой шлифовки (и придания ей особой формы) превращается в увеличительную речь. Это и есть поэзия.

Неужели торжественное слово «потомки» всего-навсего от обыденного слова «потом»?

Шахматная партия. Разыгран дебют и начинается настоящая игра. Допустимо, что в расположении фигур на доске уже стоит энергичная выигрышная комбинация. Она уже есть, существует на доске, но только она скрыта во множестве фигур, надо ее увидеть и выделить. Непреложный выигрыш в пять ходов. Но фигур на доске много, возможных ходов и вариантов тысячи. В этой каше можно не увидеть четкую выигрышную комбинацию, уже существующую на доске. Начинается мелкая длительная возня. В конце концов на шестидесятом-семидесятом ходу партия проигрывается или заканчивается вничью. Игрок так и не узнает никогда, что в начале партии на доске существовал выигрыш в пять ходов.

Так же легко просмотреть и прозевать необходимую схему в расположении жизненных биографических обстоятельств, и тогда вместо решительных действий и яркого результата получается нудная житейская каша, мелкая многолетняя возня, проигрыш, ничья. И никогда не узнать, что судьба однажды предлагала блестящий выигрыш.

У какого-то африканского племени существует мудрейший обычай. Девушка не может решить, за которого парня ей выходить замуж, колеблется, должно быть, ей нравятся оба. Тогда в момент, когда она находится рядом с обоими этими парнями, ее внезапно и сильно пугают. К одному из парней девушка непроизвольно бросается, ища защиты. Значит, за него она и должна выйти замуж.

Иной человек, как бы он ни был образован, умен, культурен и опытен, до самой смерти остается немного ребенком. Считается даже, что поэт, например, должен в чем-то оставаться ребенком. Эта черта может быть присуща и целому народу, и тоже несмотря на его древнюю культуру, богатую историю и т. д. Народ-поэт, народ-ребенок. Таким народом я вижу, скажем, грузин. Древнейшая нация — поэты, виноградари, воины. И все-таки в чем-то они как дети.

Всегда со стыдом вспоминаю один эпизод. Была какая-то пестрая компания, шутили, дурачились. Одна женщина обратилась к присутствующим мужчинам: «Хочу вас проверить. Кто сумеет выпить вино из этого бокала?» Она подходила к мужчине с бутылкой вина в одной руке и с полным бокалом золотистого сухого вина — в другой. На поверхности вина барахталась большая сине-черная муха. Мужчины один за другим изощрялись, отдували муху к другому краю бокала… И ни у кого не нашлось характера на то, чтобы выплеснуть этот бокал к чертовой матери и снова подставить его под бутылку. А именно на это и был рассчитан тест. Давно это было, а стыдно до сих пор.

На базаре тетка продает соленые огурцы. Огромная бочка на 20 ведер. Ясно, что огурцы солились не для себя, а именно на продажу. Дома распробовал (а сразу на базаре, когда она отрезает ломтик, не заметишь), что засол с перчиком. Это уж из области чистого искусства. Все равно ведь раскупили бы и все равно ведь распробуют только дома. Но вот сделано от души.

Когда-то человек зависел целиком от природы, а теперь от монтера, от продавца. У нас в селе погас свет. Надо ждать, пока монтер Мишка исправит линию. А пока сразу едва ли не в каменный век — к свече. Да хорошо еще, если в доме найдется свеча. Или возьмите хлеб. Ни муки, ни зерна, ни мельницы в распоряжении жителей деревни теперь нет. Хлеб только в сельпо. И вот хлеб почему-то не привезли. Где взять? Ну хорошо, привезут завтра, через день, через три дня. А если не привезут? Заскурлыкают самодельные каменные мельницы, затолкут ступы. Опять то же, из 20-го века сразу в каменный. Прикуривала же вся Россия в годы войны от кремня и кресала.

В Молдавии распространенное ежедневное блюдо — печеные стручки сладкого перца. Обычно приносят на тарелке с десяток таких стручков. И вот иногда среди сладких стручков попадается один острый. Ну не такой, чтобы невозможно было есть, но острый. А после него обычные стручки кажутся пресными как трава, есть их неинтересно.

В жизни тоже (книга, спектакль, человек): попадаются острые стручки, после которых все остальное кажется пресным и безвкусным.

Переход поэта на прозу оправдываем тем, что-де накапливаются на «складах» такие впечатления, такой материал, который ложится не в стихи, а в повесть, в роман, в рассказ. Но не возможна ли тут аналогия с певцом, у которого накопилось бы что рассказать и он из певца превратился бы в чтеца-декламатора?

Читал рукопись молодого прозаика: несколько рассказов и две повести. Короткие рассказы мне понравились, а повести написаны слабо. Получилось несоответствие техники и жанра. Акварель размером 30 на 50 сантиметров — хорошо. Но попробуйте вообразить себе акварель шесть метров на восемь. Или то же самое — карандашный рисунок.