Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Теперь возьмите монологи в драмах Шекспира. Как известно, именно в монологах главных героев драматурги, поэты высказывают свои сокровенные мысли и чувства.

Вот Гамлет сетует, что не может покончить самоубийством:

«…если бы предвечный не установил запрет самоубийству! Боже! Боже! Каким докучным, тусклым и не нужным мне кажется все, что ни есть на свете!»

Или когда тот же Гамлет размышляет в своем главном монологе, что лучше — покориться судьбе или продолжать борьбу, согласимся, что эти мысли и чувства ближе заточенной королеве, нежели молодому энергичному драматургу, только входящему в блеск славы.

Характерно и следующее. О долондонском периоде жизни Шекспира почти ничего не известно. В Лондон же он перебирается из Стратфорда около (более точных данных нет) 1585—1587 годов. Скорее именно в 1587 году, потому что это год смерти Марии Стюарт! Случайно ли? Сначала он занимается браконьерством и мелким предпринимательством.

Заглянем в энциклопедию Брокгауза и Ефрона.

«О первых 5—7 годах пребывания Шекспира в Лондоне, именно до 1592 года, нет сколько-нибудь точных сведений, несомненно только то, что он сразу же пристроился к театральному делу… По одному преданию, Шекспир начал с того, что присматривал за лошадьми посетителей театра… по другому, вполне правдоподобному преданию, он был помощником суфлера, вызывая очередных актеров… По-видимому, он принадлежал только к числу театральных „полезностей“».

Но в таком положении ему очень удобно было (для того и пристроился к театральному делу) предложить театру и «свою» драму, а потом другую и третью… Во всяком случае, в 1592 году он еще никто, а через шесть лет уже крупнейший и даже лучший писатель Англии.

Уже у современников его взлет вызывает настороженность. Крупнейший драматург того времени и предшественник Шекспира Грин предостерегает друзей-драматургов от тех, «которые берут наши слова себе в рот». «Невесть откуда выскочившая ворона важно щеголяет в наших перьях… Сердце тигра в оболочке актера… будучи только „Иваном на все руки“…»

Бросалось в глаза и несоответствие самого образа Шекспира, его жизни с тем, что выходило якобы из-под его пера.

«Как соединить в одно личное представление величественную безнадежность „Отелло“, „Меры за меру“, „Макбета“, „Лира“ с таким мелкосуетливым и не совсем чистоплотным занятием, как откуп десятины? Очевидно, ни в каком случае не следует смешивать в одно представление Шекспира-человека, Шекспира-дельца с Шекспиром-художником. Очевидно, что Шекспир-художник жил в своем особом, волшебном мире, где-то на недосягаемой высоте, куда голоса земли и не доходят, где художественное прозрение его освобождается от условий времени и пространства» [2] Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, т, 77, с. 390. .

Согласимся, что эти слова больше накладываются на королеву, находящуюся 14 лет в заточении, нежели на предпринимателя, суетящегося в густоте лондонской жизни. Причем необязательно пусть и меркантильно-мелочного, с деляческим характером Шекспира подозревать в злостно-умышленном воровстве. Мария Стюарт могла при жизни еще распорядиться пустить на сцену ее драмы под чужим именем, когда ее уже не будет. Может быть, после смерти королевы молодой шотландец перебрался в Лондон именно для того, чтобы выполнить ее завещание.

Конечно, доказать теперь никто ничего не докажет, но если уже существует много версий на этот счет (а дыма без огня не бывает), то почему бы не быть и еще одной, наиболее, как любят говорить ученые о гипотезах, корректной.

Крыса, по-моему, выделяет какие-то биотоки омерзения и страха перед ней. Дотронуться до волка и тигра мне было бы легче, чем до крысы.

Мы бреемся с утра. Для учреждения, службы, начальства. Французы бреются на ночь.

При Леонове (дело происходило в Болгарии) стали рассказывать, как делается крестьянское кушанье «старец». Берется бараний желудок, набивается кусками мяса и жира, специями, опускается в соленую воду… Леонов вдруг замахал руками:

— Вы представьте, если бы они (животные) слышали, как мы про них говорим, что бы они про нас подумали!

Разговаривали об очень крупном художнике, которому уже около восьмидесяти.

— Жалко. Такой прекрасный художник. Как несправедлива смерть, одинаково убивает и бездельника и талант…

— Ну хорошо. А если бы дать этому художнику прожить еще восемьдесят, возник бы он в новом качестве, как новое явление?

— Нет, — в один голос ответили собеседники.

— Значит, зачем жалеть. Он сделал что мог. Другое будут делать другие.

Время от времени осуществляются новые переводы классиков. Так Пастернак вновь переводил некоторые драмы Шекспира. Но как быть со строками и строчками, которые уже стали крылатыми, цитировались уже нашими классиками и общеизвестны? Попытка изменить их кажется в чем-то жалкой. Ну, скажем, в прежних переводах «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Пастернак вынужден изменить строку: «Ты перед сном молилась, Дездемона?»

В прежнем переводе: «Неладно что-то в датском королевстве». У Пастернака: «Какая-то в державе датской гниль».

В прежнем переводе: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам». У Пастернака: «Есть многое такое, мой Гораций, что наша философия не знает».

Казалось бы, наши радио и телевидение пропагандируют русские народные песни, однако пропаганда эта привела к тому, что в репертуаре застольных, вечериночных певцов оказался очень незначительный круг (штук пятнадцать до отупления и до отвращения запетых) песен. Ну там «Степь да степь кругом», «Что стоишь, качаясь…», «Тройка», «Из-за острова на стрежень»… всего штук пятнадцать. Остальные же сотни и тысячи песен лежат в стороне мертвым пластом.

И когда за столом запели было опять «Степь да степь», я сумел остановить их и попросил: «А вы спойте „Плещут холодные волны“. Или хотя бы „По муромской дорожке“. Или хотя бы „Что затуманилась, зоренька ясная“».

Так пели, как будто пили свежую ключевую воду.

В нашей литературно-издательской практике (за редкими исключениями) свою первую книгу «молодой», «начинающий» поэт получает, когда ему уже около тридцати, а то и за тридцать.

К этому возрасту накапливается у поэта стихотворений уже на несколько сборников, а выходит только один, притом тоненький: «Хватит на первый раз!» Читатель получает лишь частичное представление о поэте. Стихи, не вошедшие в первый сборник, поэт старается потом включить в последующие книги. Происходит новое смещение: ранние стихи поэта читатель принимает за новые, за сегодняшний день поэта, в то время как это его вчерашний и даже позавчерашний день.