Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Я пообещал, поговорил, где надо, а потом забыл этот эпизод. Через полгода встречаю опять Наталью Иосифовну. Тары-бары.

— Да! А что тогда вышло с переводом романа? Дали они вам?

— Видишь ли… — замялась немного моя собеседница. — Да, спасибо тебе, они мне позвонили и прислали подстрочник. Я прочитала.

— Ну и что?

— Я прочитала и сказала себе: «Лучше смерть».

К биографической катастрофе в наше время надобно относиться, как раньше относились к дуэли. На фоне полнейшего благополучия и процветания (и в расцвете лет) на мирном балу или во время мирного виста человек (слово за слово) мог получить вызов. В шесть утра надо стреляться. Так что всегда надо было быть готовым к такому моменту и сознавать (живя), что это может случиться в любой день.

Великолепна запись графа В. А. Соллогуба на этот счет: «Делать было нечего, я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок…»

— Из женщин, видите, сидящих за тем столом, которую вы бы предпочли?

— Ту, которая предпочла бы меня.

Я понимаю, что сочетание всех частей лица, движение всех мышц лица могут складываться в ту или иную гримасу, в то или иное выражение. Брезгливость, радостная улыбка, огорчение, удивление, испуг, ужас и прочее. Но глаза… Зрачки и белки. Ничего они сами по себе выражать не могут. И однако глаза бывают то стальными и холодными, то медовыми и теплыми, то сияющими, то потухшими, то грустными, то веселыми с прыгающими в них солнечными зайчиками, то озорными с прыгающими в них чертиками, то зовущими, то отчужденными, то восхищенными, то мертвыми, как осенняя вода в канаве… Что же освещает их изнутри, откуда берется этот свет и какова его природа?

Книга Марины Цветаевой «Мой Пушкин». Масса интереснейших наблюдений, сопоставлений, ум и страсть. Тем удивительнее, что иногда текст Пушкина прочитывается неправильно. Отчасти виноват в этом и сам текст, доля поэтической неточности или даже небрежности.

«Что же она тогда делает, — спрашивает Марина Цветаева, — и кто же тогда вьет гнездо?»

Мысль Цветаевой здесь в том, что гений может позволить себе подобную вольность: пренебречь очевидностью, прозой жизни. А между тем Пушкин, способный допустить поэтическую вольность, никогда не допускал вольного обращения с фактами, и все дело только в неточности поэтической формулировки, все дело в словечке «долговечного». Вьет-то она гнездо вьет, но не вьет долговечного.

Второй случай немного серьезнее.

В рассуждениях Цветаевой по поводу этой строфы получается, что Пушкин остался из-за страсти, из-за женщины, а это неверно. Могучая страсть — это его желание уехать, но вот он остается. Остается, как говорится, по не зависящим от него причинам, остается со своей могучей неутоленной страстью уехать, остается, несмотря на то, что могучая страсть и т. д.

Толстой в конце своей жизни (в середине жизни он сам скупал землю за Волгой) утверждал, что земля не может быть ничьей собственностью, что она всеобща как воздух, что собственность на землю порождена только человеком и усугублена цивилизацией. Не будем касаться социального аспекта этой проблемы, но вспомним, что каждая птица, когда вьет гнездо, «застолбляет» за собой определенный участок земли. То же самое делают и звери, отмечая особыми метками участки своей охоты и даже воюя за них.

В своей книге «Судьба родного слова» А. Югов справедливо возмущается тем, что современные словари русского языка определяют огромные пласты слов как разговорные либо местные, помечая их ярлычками: «разг.», «местн.» и не рекомендуя к употреблению в литературной речи.

Должен признаться, что, исписав (и опубликовав) не одну сотню страниц, я ни разу в жизни не сверялся со словарем: разговорное или не разговорное употребляю словечко. Ну, скажем, «холодок», в смысле тень в жаркую солнечную погоду («Давай посидим в холодке»), помечен как разговорное. Так что же, нельзя его употреблять? Абсурд. Итак, я не боюсь словарных запретов и пометок, и никакие редакторы не запретят мне употреблять слово «холодок». Однако произошел более неприятный и печальный процесс. Возьмем словечки «цел ик» или «гол ик». Целиком у нас называют большой нетронутый сугроб снега, а голиком небольшой веничек без листьев (одни только прутья) для обивания ног (валенок) от снега. Эти голики обыкновенно держат на крыльце. Никакие словари и редакторы не запретят мне, конечно, употреблять эти слова. Но ведь хорошо употребить слово (любое), зная, что оно будет понято, найдет отклик в душе собеседника (читателя) и принесет ему радость. Да, я скажу «голик» или «целик», но все равно эти слова окажутся пустым звуком для воспринимателя, если он их слышит впервые. Он даже найдет их в словаре и узнает, что они значат, но радости от этого все равно не получит.

Перед Львом Дмитриевичем Любимовым, писателем, возвратившимся из эмиграции, я однажды похвастался, что был в Париже три раза по двадцать дней. Лев Дмитриевич скромно ответил:

— Ну… Я был там один лишь раз. Правда, двадцать четыре года…

Полистайте стихи прошлого века.

Целая книга, наконец, «Страдания молодого Вертера».

Страдание было не просто модным словечком в стихах, но как бы одним из главных «двигателей» поэзии.

Теперь полистайте сборники стихов современных поэтов. Не страдаем. Живем в раю, и все ангелы.

Конечно, легче поправить в чужих хороших стихах строку, чем самому написать хорошие стихи, и все же…

Издавна я знаю прекрасное стихотворение Марины Цветаевой о прохожем, по-моему, это одно из лучших ее стихотворений.

И вот там в середине этого стихотворения есть строфа, которую я про себя читал, оказывается, более правильно, чем она есть на самом деле.

То есть я тоже проходила когда-то по земле мимо чужих могил, как ты сейчас проходишь мимо моей могилы. Каково же было мое удивление, когда я прочитал: