Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Но почему тогда академики Канаш и Атабаев, несмотря на свой преклонный возраст, не знают отдыха, не щадят своего здоровья ради дела?

Разве справедливо воздавать почести за былые заслуги человеку, который уподобился яловой корове? К тому же не стесняется написанное учеником выдать за свое! Если всем аспирантам таких ученых уготован удел быть на побегушках, то чему они научатся и что станет с нашей селекцией?.. Неужели никто не озабочен этим? Почему ни один человек не обмолвится об этом ни на ученом совете, ни на собраниях?..

«А почему я сам молчу? — задал себе вопрос Умид. — Боюсь. Страх берет. Абиди не одинок. Выступить против него — все равно что сунуть голову в дупло с осами… Видно, все оттого и помалкивают, что боятся…»

Но ведь не может продолжаться так. Кто-то должен наконец сказать об этом!

Салимхан Абиди жонглирует словами: «Молодым необходима скромность. Благодаря скромности мы добились в жизни кое-чего…» А в сущности, под скромностью он подразумевает послушание и покорность ему, Салимхану Абиди. Никто не может возразить против его хитрых слов: «Будьте скромны!» Прав он, надо быть скромным!

На очередном расширенном заседании ученого совета, после обсуждения тем научных работ, выбранных некоторыми аспирантами, разговор зашел о недостатках, имеющих место в институте. Об этом высказались двое доцентов и академик Канаш. Последним взял слово Шукур Каримович. По лицам сидящих было заметно, что все устали. Но вопросы были насущные, и сотрудники набрались терпения, чтобы выслушать директора.

Салимхан Абиди словно дремал в своем кресле. Однако время от времени он вскидывал левую руку и, приподняв манжету, демонстративно поглядывал на часы.

Едва Шукур Каримович закончил выступление, домулла оживился и хотел было подняться, полагая, что заседание кончилось. Но, к великому удивлению и досаде, увидел, что слова попросил Умид Рустамов! Презрительная усмешка тронула губы профессора.

Умид был бледен. Он сильно волновался. Кашлянул несколько раз в кулак и начал говорить глухим, прерывающимся голосом. Говорил о том, что наболело, о чем не в силах был молчать. Он еще не назвал ни одной фамилии, а Салимхан Абиди уже вцепился в подлокотники кресла, словно собирался прыгнуть на ненавистного оратора. Но быстро опомнился и взял себя в руки, прикинув, что сейчас ему выгоднее всего смолчать, сделать вид, будто слова этого выскочки не имеют к нему отношения. Он поерзал в кресле, располагаясь поудобнее, и, подперев щеку рукой, напустил на себя безразличный вид.

Присутствующие переглядывались. Многие сразу же поняли, что Умид взял прицел именно на Салимхана Абиди, поглядывали в сторону домуллы — кто сочувствующе, кто с удивлением, кто злорадно.

Елена Владимировна словно в первый раз увидела Умида. Она даже подалась вперед. Когда их взгляды встречались, она едва приметно кивала, подбадривала его. А Умид внутренне уже торжествовал победу. Победу над самим собой. Радовался, что пересилил боязнь и решился высказать свои мысли во всеуслышанье.

Он смотрел на своих коллег, подавшихся к нему, оживившихся вдруг, забывшись, что рабочий день уже окончен, — и чувствовал, что они его понимают…

Вернувшись домой, Умид остановился посредине комнаты и, не раздеваясь, долго смотрел на фотографию Хафизы. С сегодняшнего дня он будет делать только то, что способно вызвать такую добрую и радостную улыбку на лице любимой девушки…

Он подошел к фотографии и тихо проговорил:

— Прости меня, Хафиза.

И коснулся холодного стекла губами.

В июле и в августе в Ташкенте, как всегда, игралось множество свадеб. Некоторые старики, те, что пошустрей, за день успевали побывать на трех, а то и на четырех тоях. Певцы и танцоры были нарасхват, их приходилось подолгу упрашивать, набавляя плату. Гостей обычно собиралось много, и танцоры не могли уместить под тюбетейкой денег, которыми их одаривали благодарные зрители.

Аксакалы каждой махалли обычно собирались вместе и составляли расписание, кому и когда созывать на празднество гостей. Ибо человек, гостивший на одной свадьбе, мог не успеть на другую: а ведь всякому известно, что побывать на двух свадьбах куда приятнее, чем на одной-единственной.

Время свадеб — лучшая пора в Ташкенте. Но, к сожалению, эта пора приносит иной раз людям и огорчения. В это время типы, подобные Шолгому-махсуму, особенно процветают, чувствуя себя как рыба в воде. Они вдруг появляются то там, то здесь, точно бурьян, вырастающий в тех местах, куда сливают помои и мыльную грязную воду. Каждый свадебный той они оценивают по количеству выпитой водки и съеденного плова, а также по главному признаку — где больше собрали новостей, пригодных для чужого уха…

В один из июльских жарких дней в ворота профессора Салимхана Абиди постучала Фатима. Калитку ей отперла сама Сунбулхон-ая и пригласила войти. Но, брезгливо оглядев ее грязные отрепья, в дом не ввела: прислуге велела накрыть дастархан на айване. Сидя друг против друга на матраце, они беседовали больше часа. Потом Сунбулхон-ая, ссылаясь на головную боль, намекнула, что хотела бы зайти в дом и полежать, а гостье пора восвояси.

Фатима, вытирая слезы концом платка, из-под которого спадали пряди слипшихся нечесаных волос, жаловалась, что человек, которого она вырастила и выкормила, позабыл ее и она прозябает в нищете.

Хозяйка сунула в ее ладонь пятерку и проводила до калитки.

О страданиях Фатимы Сунбулхон-ая в тот же вечер поведала мужу. А утром о них уже знал Шукур Каримович. Конечно, в разговоре с ним Абиди не упустил случая сгустить краски.

Едва Умид пришел на работу, его вызвали к директору.

Шукур Каримович, заложив руки за спину, нервно расхаживал по кабинету из угла в угол. Не ответив даже на приветствие Умида, он обвинил его в нечестности по отношению к благородной женщине, его вырастившей. Умид растерялся. Он не находил слов в свое оправдание. Сказать сейчас, что Фатима не столь уж благородна, как предполагает Шукур Каримович, значило еще больше его рассердить.

— Я сегодня отпускаю вас с работы, чтобы вы проведали мать! — резко сказал Шукур Каримович и, устало опустившись в кресло, пристукнул ладонью по полированной плоскости стола. — Ступайте!..

Умид вернулся в лабораторию и, прибрав на столе, отправился домой. По дороге вспомнил, что у него нет ни хлеба, ни сахару. Пришлось выйти из автобуса, чтобы заглянуть в гастроном.

Стоя в очереди у кассы, Умид ощутил на себе чей-то внимательный взгляд. Оглянулся. Женщина в ярком цветастом платке мгновенно отвернулась к прилавку. Она стояла у бакалейного отдела. Умид выбил чек за пачку рафинада в бакалейный. Когда он подошел к прилавку, женщина укладывала в кошелку кулек с макаронами. Первым его желанием было помочь ей. Но женщина справилась сама и, рассеянно посмотрев на него, направилась к выходу. В этот момент Умид узнал ее. Нет, ошибиться он не мог, это была Нафиса-апа, мать Хафизы. Умид ощутил жгучий стыд, вспомнив, что брюки на нем давно не глажены, висят мешком, ворот рубашки распахнут — оторвалась верхняя пуговица, а все некогда пришить. Посмотрел на свое отражение в витрине и обнаружил, что сегодня, как нарочно, не успел утром побриться. Эта добрая женщина, наверно, в душе пожалела его. Она непременно расскажет Хафизе, как жалко выглядит ее бывший знакомый…