Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Да, Арслан достойный сын своего отца, — заметил Нишан-ака, макая в пиалу кусок лепешки. — Он стал опорой семьи. Молодец, джигит.

— Мирюсуфа мы знаем с тех времен, когда он тоже был джигитом, — вспомнил Максим Петрович. — Он тоже был настоящим батыром и по силе, и благородству!

Мирюсуф-ата крякнул от удовольствия, удовлетворенно кивнул головой. От слов «джигит», «батыр» засверкали его угасшие глаза, запрыгало, волнуясь, усталое сердце. С еле приметной улыбкой он взглянул на Матвеева, затем на сына.

— Да, дружище, шел, помнится, двадцать первый год, когда мы познакомились, — продолжал Матвеев. — На заводе встретились. В то время у нас работало мало местных ребят. Поэтому вас я сразу приметил. Были вы смуглым, сухощавым, и черные волосы так же вились у вас, как у вашего сына. По-русски говорили плохо и при разговоре жестикулировали, стараясь, чтобы вас поняли. Иногда говорили невпопад и вызывали этим смех у окружающих. Думая, что смеются над вами, хватали первого, кто подвернется, за грудки — немножко вспыльчивы были, — и тогда уже приходилось объяснять вам, что именно показалось товарищам смешным. И вы начинали хохотать вместе со всеми… Да-а, годы промчались, как ветер…

— Вы правы, Махсим-ака. Я был совсем молодым джигитом, когда пошел работать на завод. А Нишан-палван тогда, помнится, поступил в Таштрам, а потом уж перешел на завод: если уж друзья, так всюду вместе. Я даже помню тот день, когда мы с вами познакомились. У меня что-то никак не ладилось. Я из кожи лез, чтобы справиться, а все труды напрасны. Поглядываю по сторонам, стараюсь, чтобы никто не заметил, какой нескладный в работе, да не высмеял. А тут вы подходите — и без всякой усмешки: «Что, парень, не клеится? Дай-ка покажу!» И показали. И попробовал я скопировать каждое ваше движение, сделать точь-в-точь как вы, — и дело пошло на лад. Вы довольно улыбнулись, хлопнули меня по плечу. А я вас сразу и полюбил. Хоть мы и ровесниками были, а почтение заимел, как к аксакалу, ибо не за белую бороду старцев уважают, а за их жизненный опыт и мудрость… А через год, наверное, помните, мы побывали на Урале. Покойный Лобачев свозил нас туда, чтобы мы поглядели, как на огромных заводах работают, да опыта набрались… У меня хранится фотография, сняты мы на уральском заводе…

— У меня тоже есть такая, — произнес Матвеев, набивая трубку табаком. Но, вспомнив, что нельзя курить около больного, сунул было трубку и спички обратно в карман.

Но Мирюсуф-ата возразил:

— Курите, Махсим-ака, для меня это не вредно. Курите, окна-то открыты…

— Да, есть что вспомнить нам. Жизнь свою мы прожили не напрасно, — сказал Матвеев, раскуривая трубку и выпуская облачка сизого дыма. — Тот завод на Урале был старинный, он при Петре Первом заложен и там в те времена варили такую сталь, какой Европа не знала. Мы там месяц, кажется, были?

— Месяц и пять дней.

— Верно. Память у вас отменная, — заметил Матвеев, хитро сощурясь. — А про Иноятбая — помните? — обещали рассказать, а почему-то раздумали, сославшись на то, что будто бы забыли эту историю.

Мирюсуф-ата недовольно задвигался, настороженно взглянул на сына, кашлянул и поспешно заговорил о другом:

— Эх, Махсим-ака, извелся я, вас дожидаясь. Знал, что придете. А если не приходите, есть на то причина. Если бы еще два дня не было вас, послал бы за вами сына. Не знаю, сколько мне еще осталось жить… Поговорить с вами надо… Сын мой Арслан, свет моих очей, останется в этом мире после меня. На него ляжет забота о семье нашей. А на стипендию много ртов не прокормишь. Слышишь, сынок? Если трудно будет, иди на завод… Возьмите его на завод, Махсим-ака. Да продолжит мой сын мое дело на заводе. Пусть займет мое место.

— Гляди-ка, ведь и я подумал об этом! — воскликнул Матвеев. — А что скажет сам Арслан? Ведь он учится…

Отец и его друзья умолкли. Арслан понял, что они ждут его слова.

— Как велит отец, так и будет, — сказал Арслан. — Перейду я на заочное отделение.

— Хвала тебе! — воскликнул Нишан-ака и хлопнул в ладоши.

— Именно такого ответа я от тебя и ожидал, — сказал Матвеев с веселым блеском в глазах. — Сразу видно, что ты сын рабочего. По жилам твоим течет кровь рабочего человека. Кому, как не тебе, не таким, как ты, можем мы доверить наш завод. Радостно видеть, когда растут сыновья, достойные своих отцов. Так-то, дружище Мирюсуф-ака, ответ вашего сына очень обрадовал меня. Я сегодня же поговорю с сыном Степаном. Он-то у меня уж в руководителях ходит.

Мирюсуф-ата был тронут до слез.

— Сынок, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — ты знаешь, я не из тех, кто на все смотрит сквозь черные очки, и всегда думаю о добром исходе всех дел. Но я нынче стар и слаб, неизвестно, что со мной будет завтра. Если со мной случится то, что неотвратимо случается с каждым смертным, я тебя поручаю Махсиму-ака и Нишану-амаки [42] Амаки — дядя. . Они отведут тебя на завод, покажут тебе мое место. И постарайся, чтобы люди сказали: «Этот джигит достоин своего отца». Если осилишь, учебу не бросай.

Арслан сидел, опустив голову.

— Осилю. Конечно, отец, осилю, — произнес он твердо.

— Теперь ступай, скажи сестре: если угощение готово, пусть несут.

— Нам пора уходить. Не утруждайте себя, — почти одновременно сказали Матвеев и Нишан-амаки, поднимаясь с мест.

— Еще минутку терпения! — спокойно произнес Мирюсуф-ата, делая знак рукой, чтобы они сели, и, подождав, когда сын вышел, продолжил: — Вы хотели от меня услышать ту историю про Иноятбая. Никому я не рассказывал этого. А близким друзьям можно…

Приятели его переглянулись, сели.

И Мирюсуф-ата стал неторопливо рассказывать, часто умолкая, как бы собираясь с мыслями.

…Когда от Иноятбая сбежала молодая жена, напуганная до смерти его старухой, старый женолюб, повременив немного, облюбовал дочь одного бедняка, задолжавшего ему столько, что не хватало бы все возместить, продай тот даже самого себя со всем своим скарбом. А была девушка несравненной красоты. Исполнилось ей тогда семнадцать лет. Давно одряхлевший бай «простил» тому бедняку его долги и женился на его дочери. Справили шумную свадьбу. Но не тут-то было, девушка оказалась с твердым характером. Так и не справился старик со своей невестой. От злости готов был прогнать ее из дому, но боялся насмешек.

Не далась ему девушка и во вторую ночь и во все последующие. Стыдно было баю признаться в этом. Напротив, во время пиршеств, в окружении дружков-приятелей, он красноречиво похвалялся тем, какие наслаждения ему доставляет молодая жена.

Но все имеет конец. И терпению бая пришел конец. Однажды он в гневе воскликнул: «Уч талак!» — что означало: «Тройной развод!» А при произнесении этих слов, по строжайшему правилу шариата, муж может примириться с женой лишь после того, как ею овладеет другой мужчина. В противном случае аллах может разгневаться, и нарушившему закон не видать тогда места в раю. А Иноятбай был стар и, видно, нередко уже задумывался о тепленьком местечке на том свете. Словом, воскликнув: «Уч талак!» — он тут же зажал себе рот руками и очень пожалел, что не сдержался. Однако слово, говорят, не воробей: вылетит — не поймаешь…