Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

— Долгой вам жизни, домля, да сопутствует вам везение в жизни, — сказал повеселевший Аббасхан, который поначалу расстроился, осудив в душе Кари за то, что тот непонятную мысль выразил в первой притче. Вторая поставила все на свои места.

— А ну, раскройте ладони! — обратился Чиранчик-палван ко всем. — Пусть долгой будет жизнь домли, аминь, аллах акбар!

Сидящие провели по лицу ладонями.

Мусават Кари отпил из пиалы глоток чая и протянул Чиранчик-палвану в знак признательности. Самодовольно огляделся по сторонам и, убедившись, что почти все собравшиеся вокруг прониклись к нему симпатией, решил проявить «милость», о которой только что говорил:

— Нишанбай, не наскучил я вам своими притчами?

Обращение повергло Нишана-ака в некоторую растерянность. От изумления он не мог и слова выговорить. Нишан-ака прекрасно понимал, что Кари хочет показать людям, насколько он выше простолюдина, дерзнувшего спорить с ним. Поэтому вопрос его никак нельзя было оставить без ответа.

— Напротив, — сказал Нишан-ака спокойно. — Могут ли стихи шейха Саади навеять скуку? Притчи эти многие сказывали и до вас, и всякий раз мы с удовольствием слушали. Однако… слова шейха Саади чисты, как розы, услаждающие наш взор, а слетая с вашего языка, они пропитываются ядом.

— Хе-хе-хе! — засмеялся Хайитбай-аксакал, сидевший погрузив локоть в подушку, и хлопнул Нишана-ака по колену, как бы желая сказать: «Здорово вы его! Не мешает сбить спесь с подобных, кичащихся своим благородным происхождением».

— Браво, Нишан-ака! — воскликнул Аббасхан Худжаханов, давая понять, что в этом споре он не держит ничью сторону. — Браво, спорить вы умеете…

— Когда слушаешь их речи, — Нишан-ака кивнул в сторону Кари, — приходится понюхивать свою тюбетейку.

— Чтобы перебить идущий от них смрад! Хе-хе-хе! — поддержал приятеля Хайитбай-аксакал.

По реакции Аббасхана Худжаханова Мусават Кари понял, что слишком далеко зашел, и решил на всякий случай расчистить путь для отступления. Он знал, что более всего рассердило Нишана-ака, и сказал добродушно:

— Не горячитесь, к вам никто не относится с пренебрежением, как к простому рабочему. Вы же учились в старометодной джадидской школе…

Кизил Махсум, чтобы разговор опять не принял нежелательный оборот, не теряя времени, взялся за осуществление намеченного. Он подал знак одному из джигитов, и тот мгновенно исчез в ичкари. Вскоре он вышел оттуда, торжественно возложив на ладони несколько сложенных шелковых чапанов.

— Почтенные! — обратился хозяин к почетным гостям. — Прошу вашего позволения накинуть это на ваши плечи. Вы проявили глубокое уважение, явившись ко мне, так примите же мой скромный дар.

Он взял из рук джигита один чапан и подошел прежде всего к Мусавату Кари.

— Бисмилло… — произнес тот, торжественно поднимаясь с места.

— А ну, аксакал! — Кизил Махсум обернулся к Хайитбаю.

— Спасибо, очень уж уважили…

— А ну-ка, Нишан-ака!

— Оставьте нас, Махсум, ничего мы не сделали такого, за что стоило бы надевать на нас чапан. Заслужили те, кто «раскрывают глаза нации».

— Не обижайте нас! — Кизил Махсум, с трудом сдерживая раздражение, накинул чапан на плечи сидевшего Нишана-ака, который, как он заметил, не собирался подниматься.

После этого подарок получили Аббасхан Худжаханов и Зиё-афанди.

Подошел Чиранчик-палван и, глядя исподлобья на Кизил Махсума, осведомился:

— А тем, кто прислуживал?

Хозяин, смеясь, ответил:

— Ваш черед подойдет. Одаришь прежде времени — сбежите, чего доброго.

Компания развеселилась. Хафизы опять ударили по струнам и запели.

Мусават Кари почувствовал пронизывающий взгляд Аббасхана Худжаханова. Он уловил в этом взгляде насмешку. Казалось, этот человек видит его насквозь, читает мысли. И, может, знает даже не только то, как Мусават Кари коротает нынешние дни, но и прошлую его жизнь. Взгляд этот как бы говорил: «Дурак ты, дурак! Нашел место распускать язык!» И, словно под гипнозом, Кари вдруг сам до боли ощутил свое ничтожество. Ему вспомнилось прошлое.

В начале тридцатых годов Мусават Кари преподавал в начальных классах. Он мнил из себя молодого интеллигента и даже носил жилетку под пиджаком. Образования у него не было никакого, в школу его пристроил один из родственников, работавший в районе.

Каждый урок он начинал с того, что чертил на доске два круга, которые должны были обозначать часы. Вписывал в них цифры, рисовал стрелки и принимался объяснять, куда они должны двигаться. Ученики, никогда не видевшие настоящих часов, ровным счетом ничего не понимали. На следующем уроке он вновь возвращался к той же теме. Когда в конце года, по жалобе родителей, нагрянула комиссия, оказалось, что его ученики так и не постигли этой премудрости. Но зато знали одно стихотворение. Он и сейчас его помнит:

Его, разумеется, освободили от учительства. «Не повезло на поприще преподавания — стану поэтом!» — решил он. Ему потребовался всего один вечер, чтобы написать длинное-предлинное стихотворение. Наутро он побежал к Тавалло, который в ту пору из сумерек своей жизни уже входил в ее ночь. Он сперва попросил принести водки. Выпил, тут же захмелел. И разговора у них в тот день так и не состоялось. На следующее утро Мусават Кари опять пришел к Тавалло. Тот встретил его с той же просьбой… Еще долгое время у них никак не вязалась беседа. Они вместе ходили на вечеринки, с которых Кари всякий раз приходилось отводить домой своего наставника. Но однажды, когда все это в конце концов Кари надоело, он настоял на том, чтобы Тавалло прочитал его стихотворение и оценил по достоинству. И тот прочел. Затем отхлебнул из пиалушки водки и сказал прямо:

— Укаджан, оставьте это занятие, из вас не получится поэт!

От слов этих Мусават Кари сморщился, как вялый персик. И, ругая на чем свет стоит «пьяницу-джадида», пошел вон с его двора.

После этого он начал изыскивать способ сблизиться с Хислатом, который, как было всем известно, не ладил с Тавалло. Тенью ходил за ним по пятам и в любую удобную минуту старался очернить в его глазах Тавалло. Наконец тот не выдержал и сказал:

— Хотя и не сошелся я с этой личностью по взглядам на некоторые вещи, но все-таки он истинный поэт! Я не допущу, чтобы так поносили моего коллегу! — и прогнал Мусавата Кари от себя.

Но Кари был не из тех, кто сразу же падает духом. Он решил испытать себя на ином поприще.

Через два месяца в пае с Кизил Махсумом он открыл парикмахерскую на площади Чорсу и стал брадобреем. Своим клиентам он всегда жаловался, что в нем гибнет великий поэт, что его не оценили по достоинству, но оценят, как всех великих, после смерти.