Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Через неделю Умид и Хаким вернулись в Ташкент и привезли массу впечатлений. Может, они еще бы погостили в Охангаране, да кончились летние каникулы.

Однажды, вернувшись из школы, Умид сделал все, что велела мачеха, и отправился на улицу поиграть с мальчишками. К нему подбежала Нури, соседская девочка. «Я слышала, ты ездил в Охангаран. Расскажи, что ты там видел?» — попросила она. И Умид начал рассказывать, упершись одной рукой в бок, другою жестикулируя, смеясь, а порой потирая лоб, словно силясь что-то вспомнить, — ну ни дать ни взять взрослый человек.

А поодаль, возле калитки, стояла Фатима с женщинами — слушала сплетни, рассказывала сама, что знала. И не сводила глаз с Умида, разговаривавшего с девочкой. «Будь ты неладен, — думала она. — Ты постепенно взрослеешь, а я по простоте душевной и не замечаю этого. А держится-то как при девочке, вы только посмотрите на него. Ах, чтоб твое лицо ветром иссушило! Как вырастет, пожалуй, перестанет и считаться со мной вконец. Приведет в дом жену, вдвоем сживут меня со свету, — вконец растревожилась женщина. — С каких пор это ты научился так разговаривать с девчонками? Чтоб тебя земля проглотила! Погоди ж ты, я вырву у тебя сердце и набью твое брюхо соломой! Думает, коль стал почитывать книги, уж и грамотный сделался, негодник! Девчонки в голову тут же полезли…»

И мачеха с того дня точно ошалела.

Не стерпев подзатыльников, слезливых причитаний и проклятий, Умид снова подался как-то в Оклон. Он знал, что бабушки дома нет. Да и ребят, с которыми некогда сдружился, он не надеялся увидеть: днем они занимались в школе, а вечерами помогали дома по-хозяйству. Заночевал у тети, а утром ей надо было идти на работу, и он вернулся назад. Пришел пораньше, чтобы не опоздать в школу.

— Что, не пришелся ко двору тетке? — спросила Фатима.

Умид промолчал, стоял потупившись.

— Не нашлось у нее куска хлеба для тебя?

Умид утер рукавом нос. Не вымолвил ни слова. Он знал, что говорить что-либо бесполезно. Этим ее еще пуще раззадоришь.

— Что молчишь? Наверное, устал сплетничать про меня, — мол, мачеха такая да сякая?..

Умид помалкивал, предчувствуя грозу.

— Ты же, сморчок, имеешь голову с кулачок, не можешь еще себе куска хлеба раздобыть, а уж с девчонками разговаривать? Из тебя ведь никогда не выйдет человека! Даже полчеловека! Ты всего-навсего ненужный лоскуток, оставшийся после шитья! Мальчишку, который выйдет в люди, сразу заметно. А ты, олух, проведешь свою жизнь, прислуживая кому-нибудь, таская мешки или подметая улицу!..

Эти слова как нож острый врезались в сердце. Сразу же вспомнилось Умиду, как учитель недавно выпроводил его из класса и тоже назвал олухом. Он рассердился, что Умид уже в который раз приходит с невыполненным заданием. «Не хочешь учиться, нечего и штаны протирать, сидя за партой», — сказал учитель. Откуда ему было знать, что он из-за Патмы не может делать уроков. Едва раскроет книгу, тут же слышит ее пронзительный голос: «Опять баклуши бьешь? А дело стоит? Ну-ка дров наруби!» Сядет писать — опять ее окрик, от которого Умида передергивает всего: «Ну-ка, оторви с курпачи свой зад, ступай за хлебом в магазин! Хватит марать бумагу, все равно из тебя грамотея не выйдет. Если и собака будет учиться, кто же будет стеречь стадо?..»

А ведь он из-за нее не может заслужить больше тройки. Из-за этой Патмы! И она же его попрекает? Он устремил на нее исподлобья острый ненавидящий взгляд.

— Проклятый! Из-за каких-то ржавых железок он избил моего племянника! — заодно припомнила ему мачеха. — Чтоб отсохла та рука, которая поднялась на ребенка! Дармоед несчастный! Убирайся из этого дома, чтобы тебя глаза мои не видели!

— Ну и уйду, — проговорил Умид, бледнея. Глаза его оставались сухи. Он не заплакал, как того ожидала мачеха. Только словно бы кто-то костлявой, как у Патмы, рукой сдавил сердце.

Умид поднялся на айван, где в нише лежал его портфель. Спокойно уложил в него книги, тетради, завернув в бумагу, сунул чернильницу и пошел со двора. Отворив калитку, обернулся. Мачеха, держа метлу в руке, стояла в дверях дома.

— Я ухожу… — сказал Умид.

— Уходи! Да поскорее!

— Но все же помните, что этот дом своими руками выкладывали по кирпичику мои мать и отец. И мы приютили вас.

— Сгинь с глаз, проклятый! — мачеха швырнула в него метлу.

Умид ушел к дяде.

Дядя давно хотел забрать своего племянника у Фатимы, но та грозилась подать на него в суд. И теперь он очень обрадовался приходу Умида. Показал ему комнату, которую он теперь может считать своей. Утром, не откладывая дела в долгий ящик, дядя пошел в школу, где учился Умид, чтобы забрать его документы и перевести племянника в школу своей махалли. Документы ему удалось получить без излишних хлопот. Пожалуй, там даже обрадовались, что избавятся от отстающего ученика, который тянет весь класс назад.

Уж сколько лет минуло с тех пор, а Умид ни разу не завернул в свою махаллю. Бывал у Хакима, а оттуда рукой подать было до отцовского дома, на который так хотелось взглянуть хотя бы со стороны. Но что-то удерживало Умида от посещения тех мест, неприятный холодок закрадывался в сердце при воспоминании о прожитой там жизни. Слышал он только, что Фатима распродала все имущество, оставшееся от его родителей, чтобы свести концы с концами. А года два назад брат уплатил ей за полдвора и отгородился от нее дувалом. Сама же теперь ютилась в одной комнатенке с айваном. Из всего добра у нее остался только единственный истлевший ковер.

Однажды, возвращаясь от Хакима, Умид повстречал на улице учителя, Сократа-домуллу. Они присели рядышком на скамейке и долго беседовали.

— Ничего, сынок, будь только здоров и держи свое имя в чистоте. Береги свою честь и честь отца. Пусть его память не будет запятнанной. Пусть тебе будет светильником отцово имя… Ты стал теперь на твердую дорогу, сынок, она приведет тебя к твоей цели. Главное, ты знаешь, чего хочешь, — а это уже немало. Пусть все твои надежды исполнятся. Ведь и зовут тебя — Умид, Надежда…

Знакомство с Умидом всколыхнуло всю душу Хафизы. Словно камень упал вдруг на тихую зеркальную гладь. Внешне она ничуть не изменилась, была такой же спокойной и мечтательной. Но в то же время с ней творилось что-то такое, в чем она сама еще никак не могла разобраться. В сердце поселилось странное беспокойство и даже страх перед чем-то неведомым: будто впереди ее подстерегает какая-то опасность или же завтра предстоит выдержать испытание, которого она так боится. Она стала рассеянной и замкнутой, могла часами просидеть на одном месте, глядя в книгу, делая вид, что читает. Своими шалостями и озорством она всего несколько дней назад доставляла множество хлопот своей бабушке. Даже эта старая женщина заметила, что ее внучка стала более сдержанной в выражении чувств и теперь гораздо реже звучал ее звонкий переливчатый хохот. Часто, когда бабушка ей что-нибудь говорила, Хафиза вздрагивала, отрешенно смотрела на старушку и, словно бы отогнав посторонние мысли, улыбалась и переспрашивала, что ей сказали. «Что с тобой творится, детка? Ты здорова?» — обеспокоенно осведомлялась бабушка.