Мирмухсин - Чаткальский тигр

Хайрушка мигом снял с шеи барашка веревку, опутал ноги животного и, свалив его прямо на ступеньки, полоснул по горлу ножом. Кровь хлестнула и, пузырясь, потекла по цементной дорожке. И Хайрушка, довольный содеянным — принесением жертвы в честь выздоровления домуллы, — ослабил руки. Барашек вдруг взбрыкнул ногами, вскочил, ударил Хайрушку головой и, истошно блея, кинулся через калитку на улицу, окропив и голубые резные створки, и дувал алыми пятнами. Хайрушка и его незадачливые приятели, обгоняя друг друга, спотыкаясь и оскальзываясь, бросились вслед за животным.

Около чайханы на травянистом берегу арыка паслись две привязанные овцы. К ним и подбежал бедный барашек, словно ища защиты. А следом с топотом мчались, тяжело дыша и вспотев, почитатели домуллы.

— Что за представление? — с негодованием спросил один из аксакалов, сидящих в чайхане.

— Домулла вернулся из больницы, а эти рохли пришли его поздравить с возвращением. Барашка решили зарезать у его ног, да не справились, видать… — сказал молодой чайханщик.

— Недотепы!.. Бывает ли позор хуже этого…

— Барашек мучается, бедолага…

— Поговаривают, этот Хайрушка и веревку завязать как следует не умеет.

— Видать, и мясник из него никудышный, — проговорил чайханщик и обратился к аксакалу: — Отахон, может, мне пойти зарезать им барашка?

— Сиди. Наверно, и барашек этот чем-то прогневил аллаха, если угодил в руки этих вахлаков. Иначе разве б выпало ему такое мучение… Сиди, не подходи к таким близко…

…Об этом случае, посмеиваясь и припоминая подробности, рассказывали соседи. А Гулгун и верила, и не верила, что Хайрушка такое мог отчебучить… Попадись людям на язык — они и не такое выдумают, из мухи слона сделают. Лишь бы потешиться в удовольствие и посмеяться всласть.

Гулгун сидела на мягком пуфике перед трюмо и причесывалась. Она считала, что Хайрулло Файзуллаевич совсем не рохля. Скорее наоборот: столь проворен, что многим завидно. Только одно беспокоит Гулгун: как-то странно он поглядывает на нее в последнее время. Уставится, глаз не отводит. Она не оборачивается, делая вид, что не замечает, а самой чудится, будто по спине мухи ползают. А обернется — он ухмыльнется и уходит прочь. А сердце ее будто кипятком обдали — долго еще успокоиться не может, пылает и жжет…

Может, придумать причину да найти для житья другое место? Так бы и поступила, если б не боялась обидеть Файзуллу Ахмедовича, друга отца. Ее поступок он примет как оскорбление. А они ведь ничего худого ей не сделали, добра хотят.

Впрочем, что это она себя заводит? Выдумала черт те что! Все это ей, наверное, только кажется. И Гулгун гнала прочь нелепые мысли. Ведь прошел слух, что Хайрушка заприметил какую-то девушку по-соседству. Мархамат-ая с таинственным видом шепталась об этом с дочерьми. Они расхваливали ее на все лады. Молили бога, чтобы у Хайрушки все обошлось благополучно… Да и вообще, есть ли мужчины, которые не засматриваются на интересных женщин и не делают им комплиментов. А Гулгун хороша, у нее этого не отнимешь. И что плохого, если на нее поглядывает молодой джигит.

Этими переживаниями она как-то поделилась с Назми. Славная девушка эта Назми. Она тоже из Сиджака. На текстильном комбинате работает. Гулгун и не знала, что она в Ташкенте. Неожиданно встретила ее во Дворце текстильщиков, где медики проводили свой студенческий вечер. Обрадовались друг дружке, как могут радоваться только сестры, долго прожившие врозь. Так до конца вечера и держались за руки, будто кто-то мог их опять разлучить. Пучук — это прозвище ее — сказала, что в махалле Кашгар она снимает комнату… После той встречи нет-нет и проведает Пучук подругу. Иногда вместе в парк, в кино ходят. Вот Гулгун и рассказала как-то Пучук и о Хайрушке, и о своей тревоге, а та хлопнула в ладоши и как рассмеется: «Разве лучше, если джигиты станут от тебя отворачиваться, морща нос? Пусть лучше любуются! Моя радость до небес бы взвилась, если бы на меня кто засмотрелся!.. Льстить женщине, делать подарки — разве это грех?.. И что это за мужчина, если прямолинеен как столб, и холоден как лед, не умеет ни шутки понять, ни комплимент сказать, если в ответ на улыбку женщины мрачнеет! Да это же чудовище, а не человек!.. Обходительность, чуткость в отношении к девушкам — лучшие качества мужчины».

Припомнила Гулгун слова подруги и успокоилась. Пора поторапливаться, чтобы не опоздать в институт. Она зашла на кухню и поставила на газовую плиту чайник. Застелила стол чистой скатертью и нарезала хлеба. Вынула из холодильника сыр, масло, казы. Расставила вокруг стола стулья, оставленные с вечера в беспорядке. Потом повязала фартук и помыла пиалы над мойкой. Тем временем и чайник вскипел. Заварила крепкий зеленый чай — по способу, которому отец научил. Гулгун не любила возиться подолгу, как Таманно, делала все быстро, ловко. В один миг приготовила завтрак, сделала бутерброды с казы — для себя и Таманно.

Порой, когда она спозаранок хлопотала на кухне, за ней исподтишка, чуть приоткрыв дверь, наблюдал Хайрушка. То ли любовался ее стройной фигурой, стянутой тесемками фартука, то ли с упоением слушал песню, которую она иногда пела вполголоса. А может, и то, и другое, кто знает…

Гулгун по-хозяйски придирчиво оглядела стол и пошла звать подругу.

Все еще спали, когда Гулгун и Таманно, позавтракав, встали рядышком перед трюмо, чтобы еще раз поглядеться перед уходом. Гулгун, открыв сумку, проверила, не забыла ли конспекты. Таманно вертела в руках хрустальный флакон «Зю-зю». Решившись, отвинтила пробку. Надушила ворот платья Гулгун, надушилась и сама.

— Вот так! — сказала она смеясь и закрыла флакон.

— Удивительный запах, — проговорила Гулгун, — французы знают толк в парфюмерии! Я слышала, что какой-то президент послал в Париж специальный самолет, чтобы его жене в день рождения оттуда доставили духи.

— Я тоже об этом слышала, — заметила Таманно. — Учти, мой братец — «президент» в этом доме. Ему здесь все дозволено! Разве президент не может потешить себя таким пустячным подношением?..

— В данном случае президент послал свой подарок не по адресу.

— Об-бо, подружка! Дареному коню в зубы не смотрят. — Таманно провела ладонью по плечам Гулгун и поставила флакон на место. — Бежим, а то опоздаем!

Они выскочили из комнаты и, стуча каблуками, сбежали по деревянным ступенькам веранды.

Занятия в институте порой пролетают — и не заметишь, а порой тянутся мучительно долго. Бывают лекции настолько интересные, что захватывают, и тогда не замечаешь, как бежит время. Такие лекции хватаешь на лету, усваиваешь, не давая особой работы мозгу. И тогда тебе легко, как бывает, когда слушаешь музыку… Но иногда то и дело поглядываешь на часы, ждешь не дождешься звонка. Нет, нельзя сказать, что Гулгун одним предметам отдает предпочтение перед другими. Она знает: все, чему здесь учат, — важно. Пригодится в практике. Но в большинстве случаев прослушивание лекций — труд тяжкий и мудреный. От твоего усердия зависит, не придется ли тебе краснеть на практических занятиях и зачетах. И когда становится почти невмоготу сидеть в аудитории, Гулгун вспоминает, как отец напоминал ей в назидание слова Суворова: «Тяжело в ученье — легко в бою…» И мысли о том, что впоследствии, когда она станет врачом, ей будет легче, чем теперь, утешали ее…