Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Наглец!

— Большевик!

— Душитель демократии!

— Мы должны протестовать, господа!

— Вопреки узурпаторам — принять резолюцию о создании думы!

Резолюция была принята. Но принимавшие ее понимали, как мало надежд на то, что ее удастся осуществить. Всем было ясно, сколь недвусмысленно предупреждение Рыбина.

Поздно вечером, когда Сергей вернулся домой, дверь ему открыл сам отец, все остальные уже спали. Отец был еще в сюртуке и при галстуке, наверное, недавно вернулся домой или только что проводил гостей. Лицо его было осунувшимся, усталым, и Сергею стало жаль отца. Но отец взглянул на него хмуро, сказал тихо, с горечью:

— Когда я выходил из театра после закрытия съезда, я видел тебя в числе красных полицейских у подъезда. Мы ждали, что нас всех арестуют. Ты не остановился бы перед тем, чтобы схватить родного отца? — И, не ожидая ответа, пошел в свой кабинет.

— Папа!.. — воскликнул Сергей. Но отец, не желая слушать, быстро прошел в свой кабинет и накрепко закрыл за собою дверь, только щелкнул запор…

Не надевая шинели, Янош выбежал на крыльцо — его позвали. Каким-то особым чувством угадал: она.

Да, Ольга. Улыбающаяся, румяная от легкого морозца, закутанная в теплую шаль, она стояла у крыльца, приложив к груди руки в пестрых варежках. Янош торопливо сжал их, прикоснулся губами, ощутив упругую шершавость варежек и чуть уловимое живое тепло рук Ольги. Испуганно и смущенно она отдернула руки, вспыхнула:

— Да что ты! Увидят еще!

— Ну и пусть! — улыбнулся он.

Но Ольга сказала строго:

— Что ты… — Ее лицо мгновенно утратило улыбчивость, которой светилось только что.

— Я тебя не видел сто лет! — воскликнул Янош, глядя в ее глаза, которые только одни продолжали сейчас улыбаться — уж с глазами-то Ольга, как видно, справиться не могла.

— Пойдем, — взял он ее за руку, — погреешься у нас.

— Да что ты, как можно! Ваня, я лучше здесь подожду.

— Куда-нибудь торопишься?

— Нет. Но я не хочу заходить. Ваши смотрят на меня, как на твою невесту…

— А разве это не так, Олек?

— Да ну тебя… — она шутливо легонько хлопнула его варежкой по губам. — Еще при ком-нибудь скажешь.

— И скажу. С гордостью. На весь мир закричу.

— Только попробуй! — Ольга — глаза ее смеялись — нарочито сердито погрозила ему варежкой. — Сразу тогда откажусь.

— Это невозможно! — Янош с трагическим видом приложил руку к груди.

— Беги оденься. Проводишь меня маленько. Я ведь по пути зашла.

— Момент, я сейчас! — Он забежал в казарму, накинул шинель, схватил шапку и тотчас же выскочил на улицу, не обращая внимания на шутки товарищей, несшиеся ему вслед.

Ольга заботливо застегнула на нем верхнюю пуговицу шинели, и они пошли.

— Я на станцию ходила, в комитет к железнодорожникам, пакет носила. Наши фабричные хотят вместе с ними выборных по селам отправить, пока дорога еще зимняя — спички, железо, еще кой-что на хлеб менять. А то с ним совсем худо стало, на базаре не подступишься.

— Да, у нас пропитание тоже очень плохое теперь…

— Питание! — поправила Ольга. — Совсем ты уже хорошо по-нашему говорить научился. А все же сбиваешься иногда.

— Спасибо! Ты моя учительница, я твой благодарный ученик. Скоро буду говорить как настоящий русский.

— Ну, как ты тут? Уже дней пять не видались.

— Шесть, Олек. Я скучаю по тебе, очень…

— Очень? — переспросила Ольга и смущенно опустила взгляд.

— О да! — вздохнул Янош. — А у нас все ждут отправки на родину.

— И ты?

— И я… — В его словах прозвучала растерянность. Искоса взглянув на Ольгу, он увидел ее плотно сжатые, чуть вздрагивающие губы и понял: и ее волнует то, что вот уже четвертый день не дает ему покоя.

Четыре дня назад Ференц, которого срочно позвали в лагерную канцелярию к телефону, быстро вернулся оттуда в казарму и крикнул с порога:

— Поздравляю, друзья! Мир!

Все сбежались к нему, и он рассказал:

— Только что позвонили из Совета… По телеграфу получено известие: с Германией в Брест-Литовской крепости подписан мирный договор. Военные действия прекращаются! Давайте объявим всем! Пойдем в бараки!

В одном из бараков начался митинг — на него пришли все, кто еще оставался в лагере. Пришли и те немногие офицеры, которые не переселились на городские квартиры. Явился даже обер-лейтенант Варшаньи, который никогда не посещал никаких собраний и считал ниже своего достоинства слушать отступника и изменника Ференца.

В конце митинга, когда зазвучал «Интернационал», при первых же его звуках почти всех офицеров словно ветром сдуло. И вскоре под окнами барака, на дворе, послышалось громкое хоровое пение: офицеры, покинувшие митинг, затянули австро-венгерский королевский гимн. К офицерам присоединились несколько фельдфебелей и унтеров.

Тогда, продолжая петь «Интернационал» еще громче, участники митинга повалили наружу. Величавая мелодия «Интернационала», как могучая волна, захлестнула церемонно-тягучие звуки гимна. Было видно, как офицеры и их приспешники, стоя тесной кучкой на утоптанном снегу, широко раскрывают рты, стараясь петь как можно громче, но гимна уже не было слышно: получалось, как в кинематографе, где на экране говорят и поют беззвучно. Офицеры стоически допели гимн, хотя, наверное, сами не слышали своего пения, и разошлись, бросая злобные взгляды на толпу солдат, все громче и воодушевленнее поющих «Интернационал».

Тот день, когда пришла весть о долгожданном мире, был наверное, самым необычным, самым волнующим за годы плена для всех в лагере. Все радовались предстоящему возвращению на родину. Но радовались по-разному. Офицеры, если не считать Ференца и еще нескольких, близких ему по настроениям и взглядам, ходили гоголем, хвастливо говорили: «Мы победили русских, вынудили их принять наши условия». Некоторые надели ордена и медали поверх шинелей, кое-кто ходил с разрумянившейся от выпивки физиономией. Солдаты же радовались только тому, что они вернутся домой.

Сейчас, когда по прошествии четырех дней весть о мире уже потеряла первое сияние новизны, можно было уже как-то спокойнее думать о том, что за нею последует в ближайшее время, к чему и как надо готовиться.

…Ольга и Янош дошли до первых деревянных домишек, которыми, от привокзального пустыря, начинались кварталы городской окраины, и Ольга приостановилась: обычно они прощались здесь. Но Янош сказал:

— Провожу тебя. Мне все равно есть необходимо в типографию, зайду туда на обратном пути.

— Проводи, — Ольга взяла рукой в мягкой рукавичке его руку. — Ты, наверное, морозишь пальцы? Вот дурешка я, не догадалась тебе с осени варежки связать.

Янош понял, почему: осенью у нее еще не было потребности заботиться о нем. А теперь… Ему было очень приятно ощущать мягкую ласковость ее рукавички. Так они и двинулись дальше, держась за руки, как дети.