Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Знаете, Оля там, за воротами, сказала мне, что любит вас.

Несколько секунд Янош сидел, остолбенев. Потом спросил, едва шевеля губами, вдруг переставшими слушаться:

— Вы шутите?

— Какие шутки! — вздохнул Сергей. — Не верите — спросите сами. — И, плеснув браги в кружки, тихо сказал: — Что ж, выпьем за ваше счастье.

В эту минуту вернулась Ольга.

— О чем секретничаете?

Прозоров ответил какой-то шуткой. Вновь потек застольный разговор. А Янош, хоть и пытался принять в нем участие, весь полон был одним — тем, что узнал только что.

Потом, когда уже окончательно встали из-за стола, он все пытался хотя бы на минутку остаться с Ольгой наедине, но не смог — она явно избегала этого. Все же, улучив момент, когда она, проводив гостей за калитку, возвращалась к дому, Янош, отстав от остальных, шепнул ей:

— Одно слово!

Она как-то боязливо взглянула на него.

— Это правда? — спросил он, сдерживая дыхание. Прямо в душу глянули ему глаза Ольги, в ночном полусвете необычно глубокие и темные. Какую-то секунду она медлила, потом шепнула:

— Правда… — и рывком подалась назад, в калитку, захлопнула ее, только брякнул засов.

И вот сейчас, в этот сумеречный мартовский вечер, еще морозный, но уже беспокойно пахнущий весной, они снова стоят у ворот ее дома, возле которых стояли уже не раз.

— Ты помнишь? — спросил Янош, глядя в ее глаза, такие же глубокие и темные, как в ту новогоднюю ночь.

— Помню…

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Кругом было тихо, несмотря на еще ранний вечерний час. На этой окраинной улице всегда тихо…

— Я все себя спрашиваю — к счастью или к беде тебя встретила? — прошептала Ольга.

— Для меня, Олек, это не вопрос. Конечно, к счастью!

Ольга смолкла, отвернулась. Потом тихо сказала:

— А знаешь? Удивляюсь я… Обо всем мы говорим, обо всем вспоминаем. А о самом главном…

— О том, как же нам быть?

— Да…

— У меня сердце раскалывается, Олек! Я не смогу без тебя.

— И я без тебя, Ваня.

— Но как же быть? Мы не можем, не должны расстаться! — Янош взял Ольгу за плечи, повернул к себе. Она безучастно подчинилась, ее голова, закутанная в шаль, мягко ткнулась ему в грудь. Долго стояли они молча, каждый понимал, о чем думает сейчас другой: тень предстоящей разлуки все плотнее, плотнее надвигалась на них.

Расстроенный возвращался в этот вечер Янош. Медленно бредя по дороге к лагерю, даже не замечая крепнущего к ночи холодка, он думал все об одном: «Неужели расставание неизбежно? Может быть, я уговорю Олек уехать со мной? Нет, нет, не захочет она, не сможет, — уже не раз говорили об этом… Остаться мне? Но жить без родины? Что же делать, что делать?..»

Когда Гомбаш вернулся в казарму, к нему сразу же подошел Ференц:

— Только что звонил из губкома товарищ Корабельников. Я давно приглашал его к нам. Он приедет. У него есть какая-то важная новость. Предупредите всех товарищей, чтобы никто не уходил утром из лагеря в город и чтобы все собрались здесь к десяти.

Корабельников явился точно в назначенный час.

— Вижу, у вас праздник по случаю заключения мира все еще продолжается, — сказал он. — На офицерском бараке даже имперский флаг вывешен.

— Неужели? — Ференц смутился. — А мы и не видим. Да когда же господа офицеры успели? Ведь уже вывешивали, я приказал снять. Сняли. А они, значит, опять за свое?

Он подозвал двоих красногвардейцев, приказал:

— Снять флаг и принести сюда! — и повернулся к Корабельникову: — Победителями себя считают. Как стало известно о мире, так напились. Ходили по лагерю с песнями во славу австро-венгерского и немецкого оружия. Пришлось послать патруль и остудить пыл этих хвастунов.

— Ох, эти господа! — рассмеялся Корабельников. — Если бы они получше разбирались в политике, то не радовались бы, а скорбели.

— Почему?

— Да потому, что мир, заключенный в Бресте, дает передышку нашей Советской Республике и укрепляет ее. А это уж никак не в радость нашим противникам. Что ж, будем начинать?

— Вся наша организация в сборе, — сообщил Ференц. — Товарищи спрашивают, можно ли беспартийным?

— Можно, — ответил Корабельников. — Я не принес сегодня никаких партийных тайн. И этот вопрос касается всех.

Вернулись посланные Ференцем бойцы, принесли красно-бело-красное полотнище — австрийский флаг, сказали:

— Чуть не до драки… Грозят, что на родине нас повесят за оскорбление имперского флага.

— Милостив бог! — улыбнулся Ференц. — Меня уже давно пугают, что я буду повешен… Можно начинать, товарищ Корабельников.

— Товарищи! — Корабельников встал, оглядывая собравшихся, заполнивших почти всю небольшую казарму. — Лучше бы мне с вами разговаривать на вашем родном языке, если бы я владел им. Но за годы жизни в России почти все вы научились понимать по-русски. И самое главное — научились понимать не только наш язык, но и то, чего мы хотим, чего добиваемся. Именно поэтому многие из вас уже взяли в руки оружие для защиты молодой Советской власти, вступили в Красную гвардию Ломска… Я постараюсь говорить как можно понятнее. А кто не поймет — пусть разъяснят товарищи, лучше понимающие по-русски. Вы знаете — мы, большевики, не хотим войны. По декрету старая армия распущена. Сами видите: от огромного ломского гарнизона почти ничего не осталось. В Ломске теперь, как это ни удивительно, офицеров больше, чем солдат, — солдаты возвратились в свои деревни, к своим семьям. Искренне желаю, чтобы и вы скорее вернулись домой. Советское правительство сделает для этого все, что может. За это большевики и боролись, чтобы все солдаты — по домам. Но я хочу сказать вот о чем. Мы пошли на заключение тяжелого для нас, но необходимого мира, пошли на все, чтобы народы обрели мир. Но вы, наверное, уже знаете из последних газет, что сразу же после заключения Брестского мира империалисты Антанты начали вооруженное вторжение на территорию нашего Советского государства. Они сделали это под предлогом необходимости продолжения войны с немцами. Англичане, французы и американцы высадили свои войска в Мурманске и движутся на юг, в направлении Петрограда. Ясно, что их главная цель — не война с немцами, которой они могли бы заниматься и на Западном фронте, а удушение русской революции. Не исключено, что в ближайшее время войска Антанты вторгнутся на нашу землю где-нибудь еще. Не можем мы верить и германским империалистам, хотя они и согласились на заключение мира. Неспокойно и у нас здесь — в городе и губернии, — это вам известно. Не так давно красногвардейские отряды, в том числе и ваш, подымали по тревоге, когда проходил съезд автономистов. Они хотели отменить Советскую власть в Сибири. Но власть имеет право защищать себя. Мы, к сожалению, дали им провести свой съезд. Но либеральничать с явными контрреволюционерами — пагубно. Мы, хотя и с некоторым опозданием, исправили свою ошибку — разогнали созданную на этом съезде сибирскую думу, а тех ее членов, которые наиболее оголтело выступали против Советской власти, вынуждены были арестовать. Мы лишили автономистов их трибуны — пришлось закрыть их газету, которая все время призывала к отмене Советской власти. Но это не успокоило наших врагов. По имеющимся данным, автономисты вместо разогнанной думы создали новый руководящий центр из оставшихся на свободе и бежавших за границу, в Китай, членов думы. Этот центр — в Харбине. Оттуда тянутся нити контрреволюционного заговора сюда, в Ломск: автономисты по-прежнему считают его своим основным центром. Наши враги все больше делают ставку на тайные и насильственные методы борьбы. Нам давно известно, что в городе существует тайная офицерская дружина. К сожалению, мы никак не можем нащупать, где она притаилась, кто ее главари. И не только офицерская дружина представляет угрозу для нас. По всей губернии имеют место случаи бандитизма. Были нападения на представителей власти, занимавшихся реквизицией хлеба у богатых крестьян и купцов, которые придерживают его в ожидании, когда цены на хлеб еще подскочат — вы же по собственному рациону знаете, как плохо сейчас с продовольствием.