Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

— Нет!

— Другого выхода и впрямь не найти…

— Тогда нам остается окончательно решить, куда мы уйдем из Ломска. Тут предлагалось уйти в тайгу…

— А куда еще? Тайга-матушка близко и всякого укроет.

— Оттуда в удобный момент ударим…

— В тайгу!

Других предложений не было.

— А у меня есть! — вдруг сказал Корабельников. — Правильно ли будет отсиживаться в тайге? Выжидать, пока по всей Сибири идет гражданская война? Не будет ли это уклонением от боя?

— Но что ты предлагаешь?

— Предлагаю, уйдя из Ломска, тотчас же включиться в борьбу за власть Советов там, где мы будем полезны. Вам известны телеграфные сообщения, правда, трехдневной давности, что в Омске и вблизи него идут бои. Наше место — там!

— Так это же тыща верст!

— По воздуху туда перелетим, на ковре-самолете?

— Не по воздуху, а по воде. Вот! — Корабельников обернулся к висящей на стене карте. — Смотрите! Грузимся на пароходы, идем в Обь. По ней — на север, вернее, на северо-запад. Пройдя Сургут, сворачиваем на Самарово, в Иртыш. А по нему, уже против течения, на юг до Омска. А там вливаемся в ряды… Какие будут суждения по моему предложению, товарищи?

— За сколько дней пройдем?

— До Омска — суток за восемь.

— А ведь дело предлагает!

— Чем в тайге ждать-дожидаться…

Предложение Корабельникова приняли. Решили взять из числа судов, готовых к открытию навигации, два: «Боярина», переименованного в «Республику», и оставшегося с прежним названием «Ермака», баржу для груза, а также буксирный пароход и установить на нем последнюю оставшуюся в городе трехдюймовку. Надо было успеть загрузить пароходы продовольствием, боеприпасами, успеть предупредить всех, кто будет взят на них, сформировать подпольный губком, подготовить надежные явочные квартиры и верные места, где можно спрятать оружие, которое может понадобиться губкому, отпечатать обращение к жителям, чтобы подпольщики распространили его уже после того, как город будет оставлен. Все надо было успеть сделать меньше чем за сутки, причем так, чтобы вся подготовка к отплытию, которое было намечено на четыре часа утра следующего дня, осталась в тайне от постороннего глаза. На случай, если затаившиеся в городе белогвардейцы все-таки что-нибудь пронюхают, было решено привести в полную боевую готовность интернациональный батальон, пополнив его красногвардейцами. Было решено также увеличить на оставшиеся часы количество патрулей на улицах, оцепить пристань. Словом, предусмотрели все, чтобы подготовка к уходу из города и сам уход до последнего момента остались бы тайной.

Под конец, когда все уже было решено и предусмотрено, возник вопрос: а что делать с арестованными контрреволюционерами? Их, включая и тех, кто был захвачен в плен при подавлении мятежа, находилось под стражей свыше двухсот.

— Расстрелять эту контру, и вся недолга! — не задумываясь предложил Скрыгин.

— Это будет беззаконие! Нельзя без суда и следствия! — сразу же возразил Ратман.

После недолгого спора решили, что всех арестованных оставят под замком, сняв охрану в самый последний момент. Решили также, что для сохранения полной секретности, пока не будет закончена погрузка на пароходы, по всему городу часовые останутся на местах, где они стоят. В половине третьего утра все посты объедут на грузовом автомобиле, снимут часовых и доставят их к пароходам.

Когда все вопросы, связанные с уходом из города, были обсуждены, Корабельников прошел к телефонным аппаратам и велел вызвать Айгу.

— Штаб принял ваше предложение! — сообщил он Рыбину, как только услышал его голос. Коротко ознакомив Рыбина с только что принятым решением, сказал: — А возглавить подпольный губком решили предложить вам.

— Ну что ж… — помолчав, ответил Рыбин. — Если останусь жив… Нас сейчас усиленно атакуют.

— Вы сможете продержаться до темноты?

— Сделаем все для этого.

— Как смеркнется, незаметно для противника снимайтесь с позиций и спешите сюда. У вас сохранился подвижной состав?

— Да. Заберем всех.

— Отлично. Вам надо со всеми людьми прибыть сюда до рассвета. Уходя, постарайтесь испортить за собой путь, чтобы задержать движение чехословацких эшелонов на Ломск.

— Понял. Действую!

— Если сохранится связь, перед уходом из Айги дайте знать!

— Хорошо.

— Держите связь с Ломском непрерывно! Если что — ищите меня на позициях! — предупредил Рыбин телефониста и телеграфиста, покидая аппаратную. На перроне на минуту задержался, прислушиваясь. Было тихо, как и обычно в предвечернюю пору.

Почему противник замолк? Подтягивает силы для решительного штурма? Или намеревается выйти в тыл? Но теперь это ему вряд ли удастся. На страже дозоры. Надо успеть незаметно снять их, как только стемнеет.

Отступление… Мысль о неизбежности его давно зрела в сознании Рыбина. Но сейчас, когда она обрела форму решения, он с особенной остротой почувствовал, как тяжко своими руками разрушать то, что ими же возводилось.

Еще несколько часов, меньше суток — и уже надо будет привыкать чувствовать себя членом партии не правящей, а ушедшей в подполье, гонимой. И как привыкнуть к мысли, что не удалось оправдать надежд народа, не удалось сохранить в Ломске Советскую власть? Да, были ошибки, наивные надежды, просчеты… Так и не сумели до конца обезвредить затаившуюся по квартирам офицерскую дружину. Не нашли возможностей призвать к оружию больше людей. Но если бы контрреволюция не сделала ход чехословацким корпусом, едва ли она могла бы рассчитывать на победу. «Может быть, — подумалось Рыбину, — когда-нибудь потом нас не будут судить так строго, как мы судим сами себя сейчас, учтут все обстоятельства. Но самому перед собой нечего искать оправдания. Оправдание можно найти только в деле. И первое, что надо сделать, — объяснить все людям. Чтобы поняли: жертвы, которые несут они, в конечном счете не напрасны… Объяснить… Но как сделать это сейчас, когда мы все на позициях, вразброс… И все-таки надо сделать!»

Эти мысли проносились в голове Рыбина, когда он торопливо шагал вдоль пути, ведущего к позициям близ восточного выходного семафора, мимо кирпичных пакгаузов. От них несло гарью, под ногами похрустывало битое стекло, вылетевшее из окон. Во время обстрела станции два-три снаряда попали в пакгаузы, начался пожар, который тушить было некогда и некому, огонь, найдя в каменных стенах пищи немного, погас сам. Но запах гари дает себя знать, возможно, внутри еще и до сих пор что-то тлеет… После обстрела белые не сделали больше ни одного пушечного выстрела. Снарядов у них мало или не хотят разрушений на станции, надеясь скоро овладеть ею?

Он на миг остановился, прислушиваясь: вперегонки захлопали винтовочные выстрелы, простучал пулемет, смолк, снова простучал… Неужели белые поднялись в новую атаку?