Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

На плечо легла чья-то рука. Обернулся: Ференц!

— Любуетесь? — Ференц стал рядом.

— Красиво… Только не радует меня это. Даже злюсь…

— На то, что в полном неведении — что нас ждет? Меня тоже это тревожит. Но наши с вами заботы не должны быть шорами на глазах. Жизнь — шире… Вам не кажется, товарищ Гомбаш, что эта река напоминает наш Дунай?

— Наоборот, я во всем ощущаю несходство.

— А я во всем сходство ищу… Может быть, потому, что я родился и вырос на берегу Дуная. У нас в Ваце он почти так же широк, как Обь здесь.

— Я бывал в вашем городе, товарищ командир. Там горы по берегам.

— Да… Часто он мне снится, мой Вац… И Будапешт, моя вторая родина… А вам не снится ваш город?

— Еще бы! Я так мечтаю вернуться!

— А жена? Согласна уехать с вами в Венгрию? Помнится, этот вопрос у вас все еще не был решен?

— Да… Но я надеюсь! У русских есть поговорка насчет жены и мужа: нить тянется за иглой.

— Слышал. Но, дорогой Гомбаш, не всегда легко определить, кто игла, а кто нить.

— Кажется, мы с Олеком друг для друга и игла и нить одновременно.

— Да? Очень хорошо. О! Вот и ваша супруга. Ну, не буду мешать…

Подошла Ольга, заглянула в лицо!

— Что смотришь невесело?

— Досадно…

— Что? — удивилась она. — Плывем спокойно…

— Вот именно! Как путешественники.

— Но все равно ведь, Ваня, пока плывем — ничего не узнать и не сделать.

— Вот это и плохо.

— А ты не злись. Злость-то для дела побереги. Пригодится.

— Ты права, конечно… — Отвернулся, стал снова смотреть на проплывающий мимо берег. Проронил задумчиво:

— Какая бесконечность…

— Все удивляешься?

— Да… — Он оживился: — Знаешь, Олек? Когда нас от фронта везли в плен в эшелоне, мы поражались: как велика ваша страна! Как редко заселена! Но то, что я вижу сейчас!.. Такие дали… Такой бесконечный лес.

— Ты же знал, что есть тайга.

— Мне рассказывали. И ты тоже. Но неужели этим лесом, этой тайгой можно идти много дней, до самого Ледовитого океана, и не встретить людей?

— Может, и попадется деревня. Вроде нашей Пихтовки.

— О, твоя Пихтовка! Помню, ты говорила — зимой по ночам к вам во дворы забегали голодные волки…

— Что волки! У нас возле деревни медведей полно.

— А я медведя еще ни разу не видал. На всю Венгрию есть один медведь — в Варошлигете.

— Где?

— В зверинце, в Будапеште. Да и тот медведь приезжий… нет, привозной!

— За деньги, поди, показывают?

— Конечно. А ты видала даром?

— Еще бы! Первый раз как увидела — обмерла. Мне годов семь было. Меня девчонки большие по малину взяли. Обираем ягоду, слышим: кто-то недалеко в малиннике шебаршит. Глянули — косолапый! Малину с кустов обсасывает. Ну, мы — бежать!.. Знаешь, у нас медведь прямо к деду на пасеку приходил. Возьмет колоду, где пчелы, леток лапой зажмет, чтобы не покусали, утащит к речке, в воду положит, чтобы пчелы потонули, а потом расколотит об камни и мед ест. Вместе с пчелами утоплыми.

— Какой это умный сибирский медведь!.. А в Ломске я так и не встретил ни одного медведя.

— Да где ж ты мог там увидеть? У нас зверинца нет.

— Не в зверинце. В эшелоне говорили: нас везут в Сибирь, там медведи по улицам ходят.

— Сказки какие! Теперь уж не веришь?

— Теперь я сам сибирец!.. Нет, сибиряк. Как ты…

Они помолчали.

— Слушай, Ваня… — с какой-то нерешительностью в голосе первой заговорила Ольга. — Сейчас я Сережу видела…

— Ну и что ж?

— Ты не замечал? Сторонится он нас.

— Замечал…

— Тяжело ему…

— Но я же хорошо отношусь к нему, Олек. И благодарен в конечном счете. За то, что ты здесь, со мной.

— Как же мне его жалко!.. Да не потому, не потому! — поспешила пояснить она, увидев, как изменилось лицо Яноша. — Не из-за нас с тобой, тут уж что! Мне его за другое жаль. Он же, как с Карыма вышли, будто чужой среди своих, как от всех отделенный… Сколько же можно так мучиться, а главное — за что? За отца?

— Валентин Николаевич уже говорил с ним, сразу как от Карыма отошли. Сказал ему: он не виноват, что его отец наш враг. Только ведь не все это понимают. Меня не раз спрашивали, почему сыну нового ломского губернатора доверяем. Я заступался…

— Я тоже, Ваня! А один сказал — это я потому заступаюсь, что Сережа мой ухажер.

— Это кто же?

— Есть один во втором взводе, длинный такой, Рагуляков, все на меня заглядывается.

— Вон что! Ты не говорила…

— А что говорить!.. Не он один. На кого же бойцам еще заглядываться? Я единственная женщина на весь батальон. Так что не ревнуй.

— Ладно, не буду! Но вообще имей в виду, — он сделал шутливо-свирепое выражение лица, — я очень ревнивец! Большой ревнивый… нет, сильно ревнивый! Вот — волнуешь меня, я и запутался…

— Очень приятно. Ревнуешь — значит, любишь. Так что ревнуй на здоровье. Только не к Сереже.

— Конечно! — уже серьезно сказал Янош. И поймал себя на том, что где-то, на самом дне души его, все-таки шевельнулось ревнивое чувство. И тут же с опаской подумал, что будет очень нехорошо, если Ольга догадается об этом.

— Может быть, взять Сергея опять ко мне во взвод? Уж я его не дам в обиду.

— Нет! — решительно возразила Ольга. — Обоим неловко будет.

— Это верно…

— Я уж успокаивала его, как могла, втолковывала, чтоб не переживал, если кто косо глянет. Но надо с теми, кто косо глядит, поговорить. Валентину Николаичу, Ференцу. Может, и тебе.

— Поговорим…

Они еще долго стояли у борта, плечом к плечу, сдвинув головы, тихо говорили о своем. Здесь, на палубе, они, как влюбленные, избравшие ее местом свидания, встречались часто. Да и где им еще было встречаться? Янош, еще в самом начале пути, пожалуй, мог бы получить для себя и для Ольги отдельную каюту, но постеснялся просить об этом и остался с бойцами своего взвода в просторном салоне на корме верхней палубы, а Ольга жила в большой каюте третьего класса, отведенной под санитарную часть, туда же помещали и заболевших.

Всегда и всюду среди других… Но было на пароходе одно облюбованное ими местечко, где они могли иногда побыть только вдвоем, — на самом верху, за дымовой трубой. Вечерами там, «на верхотуре», никого не бывало, если не считать вахтенного рулевого у штурвала в рубке. Но из рубки он их не мог видеть.

…Они поднялись сюда, на свое любимое место, когда уже совсем стемнело и безлунная ночь раскинула свой необъятный полог над рекой и берегами. Уже неразличима была граница земли и воды, все закрывала синевато-черная мгла, только вблизи парохода было видно, как дробятся и расплываются в бегучей воде его немногочисленные огни да несется, кажется, где-то среди редких звезд, высокий тусклый огонек на мачте.

Ночь стояла на редкость теплая. Почти не чувствовалось обычного речного ветерка — он давал себя знать лишь изредка, когда вдруг, на несколько секунд, наплывал слабый запах выходящего из трубы дыма.