Вениамин Рудов - Временно исполняющий

— Когда ты приедешь?

— Через полчаса. А может, даже раньше.

Она отняла трубку от уха, и приглушенно ее слуха касался зовущий, взволнованный голос мужа. Представила себе выражение его лица в эту минуту — сосредоточенное, с продольной морщиной между черных бровей.

— Алло!.. Алло! — звучало в трубке. — Верочка, куда ты исчезла?.. Алло, слышишь меня?..

Она молчала.

— Вера!.. Верочка… — звали издалека.

Ей казалось, что никогда в жизни она не испытывала большего наслаждения, чем сейчас, слушая доносившийся как сквозь вату голос мужа, пронизанный беспокойством и такой неподдельной тревогой, что ей стало не по себе.

— Вера, ты меня слышишь?..

Продлевая наслаждение, она внимательно прислушивалась к каждому слову, входившему в ее сознание сладкой болью, потом медленно положила трубку на рычаг.

С этой минуты и до того времени, пока на лестнице не послышались знакомые шаги, Веру не покидало ощущение радости. На месте ей не сиделось. С легкостью пронеслась она по комнатам, щелкая выключателями и жмурясь от яркого света. Зажгла свет на кухне, в ванной, в передней, не удержалась и осветила веранду, где в беспорядке лежали ее этюды и привезенные из Карманово скатанные в трубки полотна. Взгляд упал на этюд с голубями — тот самый, что доставил ей столько тяжелых минут. Вера не успела убрать его подальше, и Ефросинья Алексеевна, первой заметив сегодня злосчастный кусок холста с уродливым, вызывающим к себе жалость озябшим голубем в центре, не удержалась от восклицания:

— Прямо живой!.. Прелесть!..

Сейчас, когда Вера вспомнила, как с гневным возгласом: «Ну что вы!» — она выхватила из рук Ефросиньи этюд, забыв, что кроме изумленной соседки на нее с неменьшим удивлением глядят Тимофеевы и Григорий Поликарпович с Юрой, ее охватил стыд. Правда, муж сразу пришел ей на выручку, сказал, что рисунок не получился по его, Юрия, вине, поскольку он сунулся со своими некомпетентными советами, что, конечно, делать не следовало.

Возле этюда Вера задержалась, потом прислонила его к стене таким образом, чтобы свет падал сбоку, как на живых голубей утром, — от настольной лампы; она погасила верхний свет и зажгла бра, висящее на стене напротив двери. «Вот глупости — чем занимаюсь!»

Зашла сбоку, отошла немного к окну. С этюда смотрел испуганный пучеглазый сизарь с черным зрачком, уродливый до невероятности. Оранжево-желтый нимб вокруг головы еще больше подчеркивал его птичье убожество.

Вера еще отступила, но впечатление осталось прежним — ни голубя, ни тем более задуманного гимна любви. Так, пачкотня какая-то. Погасила бра и, отойдя от окна, зябко поежилась в легком халате, зажгла верхний свет и невольно оглянулась на прислоненный к стене этюд. Взгляд ее был мимолетным, но его оказалось достаточно, чтобы, прежде чем выключить свет, вызвать желание еще раз взглянуть на злосчастного голубя, хотя мысленно она уже поставила на нем крест — мало ли случается творческих неудач!

Странное дело — теперь Вера не почувствовала в себе былого отвращения к озябшему сизарю, скорее, наоборот, и этюд неожиданно приобрел какую-то внутреннюю привлекательность, внешне оставаясь по-прежнему неудавшимся.

Не разобравшись в причинах и стараясь их отыскать, Вера прошла в глубь веранды, погасила верхний свет, сделала шаг вперед, наклонилась. Искала, еще не зная, что именно, и по легкому жжению в кончиках пальцев почувствовала: сейчас произойдет нечто очень важное. Кровь прилила к голове, тепло передалось плечам, разлилось по телу — так с ней случалось в моменты творческого вдохновения.

И вдруг как током ударило: свет! Все дело в освещении. Как могло случиться, что она в самом начале не заметила грубой ошибки?!

Сразу все стало понятным, до мельчайших нюансов.

Причина неудачи крылась в неверном, косо падающем свете настольной лампы, в котором на первый план выступил выпученный глаз сизаря; он-то и породил гадливую жалость; и подчеркнуто грязно-серые тона красок вместо естественных предрассветных — дымчато-светлых, ликующих — тоже от неверного света, исказившего и фон.

Вера судорожно вцепилась в кусок картона, то приближая его к лицу, то отдаляя в вытянутой руке. Мысленно она уже переписывала картину. Отчетливо ложились на картон будто сотканные из воздуха прозрачные полутени, сопутствующие приходу утра, в мягких, меняющихся тонах оживала коричневая голубка с белыми крыльями…

— Боже, как прекрасно! — не удержалась она от восклицания.

Наверное, надо было, не откладывая, сейчас, среди ночи, приниматься писать, чтобы до возвращения Юры запечатлеть прочувствованное, схватить хотя бы главное, пока не исчезло, пока оно перед глазами…

— Я это вижу. Вижу! — прошептала она в однажды уже испытанном восторге, когда писала «Рябиновый пир».

— Что ты видишь?

Вера вздрогнула.

— Это ты?

В дверях, улыбаясь, стоял Юра. В шинели и тапке-ушанке, совсем не такой, каким она представляла его себе.

— Ты здорово меня напугала. Разве так можно? — Он тяжело дышал: видно, не поднялся, а взлетел на этаж, подгоняемый нахлынувшим почему-то беспокойством. — Почему ты молчала, Вера? Не вешала трубку и молчала. Тебе было плохо?

Вера медленно возвращалась из своего далека. В главах у нее стояли слезы.

— Все хорошо, Юрочка. Все просто замечательно. Я о большем и мечтать боюсь.

— Тогда почему слезы? — Он обнял ее за плечи, заглянул в лицо с такой пристальностью, словно хотел проникнуть в душу. — Ну, что у тебя случилось? — стал допытываться, не понимая, почему она плачет, и оттого еще сильнее тревожась.

Чтобы не разрыдаться, Вера прикусила нижнюю губу, и было заметно, как от усилий у нее на виске подрагивает жилка.

— От счастья, Юрочка. От этого тоже плачут. — Она уткнулась в его пахнущую снегом шинель.

В глубине души Суров испытал странную, непонятную боль — ее необидные слова стегнули по нему, как удар бича.

— Пойдем отсюда.

В тепле Вера ожила, встряхнулась, обхватила мужа руками и повисла на нем. Сознание того, что вон он, муж, защитник, отец ее сына и будущей дочери — она ждала только дочь, — придало обретенному счастью еще большую силу.

Он осторожно развел ее руки:

— Погоди, дай разденусь.

Вера все же умудрилась снова прижаться к нему и поцеловать. Пока он снимал форму и переодевался в спортивный костюм, она стояла чуть поодаль, не сводя с него глаз. Никогда до этого он не казался ей таким красивым, как сейчас, и таким желанным.

— Юра! — позвала она.

— Что?

— На службе у тебя все хорошо?

— Нормально. А что?

— И в аэропорт удачно съездил? Ты ведь мне ничего не сказал.

— О чем ты?

— Как тебя встретил Карпов?

Он немного замялся.

— Да поговорили, — ответил он неопределенно. — Я был с Тимофеевым. Все нормально, Верочка. У тебя не должно быть повода для беспокойства. Больше вопросов нет? — спросил шутливо.