Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

— Ты, видно, сдурела?

Ему представилось, как старик с ходу ухнет в трясину, станет барахтаться там в вонючем, грязном «окошке» среди зеленого одеяла травы, как безнадежно будет цепляться слабыми худенькими руками за тонкие, похожие на зеленых длинных червей травинки, а потом вдруг крикнет в последний раз и уйдет с головой в ледяную, рыжую воду. Минет минута, чаруса сомкнется — и все вокруг станет по-прежнему ярко-зеленым и неподвижным, будто и не было никого…

— Чаруса такая, что и его не выдержит! — добавил он глухо.

— А и пускай! — Елена сердито свела к переносью темные брови. — Свое он прожил. А лучше, что ходит да выглядывает, соображает, как мы живем? Лишний глаз ни к чему.

Чтобы успокоить Якова, она добавила:

— Да может, и не потонет. Старик он, чай, тоже не без ума. Легонький. Выплывет, если что.

«Может, и выплывет, — весь этот день раздумывал Яков. — А вернее всего, что на ту чарусу и не полезет: дед, верно, не без ума. Как встанет на бесову эту трясину, сообразит».

Здравая мысль успокоила мужика, и он, понуждаемый настойчивой бабой, после одного из таких разговоров с ней, будто нечаянно оказавшись возле зуевской избы, где тепло одетый старик любил посидеть на скрипучем крылечке, словно бы между прочим посоветовал:

— А чего ты, дед, на озеро не сходишь? Карасей там — во! Не речным малявкам чета. С лопату! Жирные да сахарные, страсть! Пока холодов-то нет, сходил бы, проведал.

— Ужо схожу, погоди, — согласился Онисим. — Они у меня в плане еще с совхоза. На это дело мне Витька из городу вон, что привез.

Он сунулся от крыльца в избу, покопался там, принес сплетенную из капроновой нитки вершу.

— Я тех карасей аж сызмальства помню. Ух, сколь их весной набивалось, бывало, в «морду»!

— Вот и давай.

— А сам ты чего ими требуешь? Тебе бы от них ба-альшое подспорье произошло. Небось в городе-то, — уточнил свою мысль старик, — сорога со щукой приелись. А хороший карась ух как бы стол горожан украсил!

— Оно и верно. А все же…

Вид у мужика был одновременно смущенный и хмурый. Онисим посочувствовал:

— Похоже, план от рыбкоопа большой?

— Большой.

— И то! — одобрительно заметил старик. — Народу все прибывает: нефть вон, газ, медь да золото, говорят… да еще, как это их?

— Мольфрам с политбеном, что ли?

— Ну, да. Всего в нашем крае полно! Потому и горох растет. А раз он растет — и еды надо много. Отсюда тебе повышенный план.

— Ан, рыбы в реке все меньше, — пожаловался Долбанов. — Против прежнего не сравнить. Наставишь путанок в тиховодье да по курьям, а всего-то и вынешь десятка четыре разного маломерка. Может, в других местах, где лучше, а округ Глыбухи, можно сказать, и нет ничего!

— Не греши, — укорил старик. — Захочешь найти, найдешь! Это здесь-то, на нашей большой реке да на озерах в тайге, не найдешь? Эва! Надо найти. Не для кого, чужого, как прежде, стараешься — на своих же, советских людей, на сограждан. Тут надо все изыскать. Вот видишь? — Он указал глазами на вершу. — Карась делу тоже в силах помочь. Вот завтра я, погоди, налажусь на озеро и потом, что ни день, буду тебе помогать исполнять тот план карасями. Бесплатно! — добавил он, заметив кривую усмешку на бородатом, щекастом лице соседа. — Самому мне что? Пяток на жареху — и хватит. Все остальное буду носить тебе. За пять-шесть дней, я мыслю, нашим глыбухинским карасем можно цельную бочку набить. Пущай городские сладеньким побалуются. Народ — он должен иметь достаток. Первое дело в пище: от доброй пищи — и труд.

Долбанов промолчал. Подумал: «Тоже еще… малявка хочет щуке помочь! В чем душа держится, а туда же…» Но вслух смиренно сказал:

— Это, конечно. За помощь спасибо. Да только я как-нибудь сам. Ты для себя-то лови.

— Наловлю! Возьму вот завтра да и налажусь!

С веселой нежностью дед добавил:

— Сызмальства наше озеро я любил.

Холодная утренняя роса еще не сошла. Ее хрустально чистые капли искристо поблескивали в траве, сверкали на кустах жимолости и шиповника, отражая лучи только что выкатившегося из-за горбатых вершин тайги красноватого солнца.

Все вокруг было свежим, ясным. Все было наполнено первозданной целительностью покоя. Дышалось легко, и Онисим неторопливо брел от Глыбухи к озеру по выбитой еще в прошлые годы, теперь еле приметной среди травянистых зарослей луговой тропе.

Все здесь с детства знакомое и родное. Как будто вернулся в свое далекое детство и от этого не испытываешь ничего, кроме радости узнавания дорогих твоему сердцу мест. Даже старческие недуги, без которых не обойтись и которые тяготят тебя не то чтобы чем-то в особицу, а все вместе, — даже они утишились и легко переносятся в это утро. Шагай себе потихоньку, шаркая мокрыми от росы резиновыми сапогами.

Вскоре кончилась деревенская луговина, гуще пошел колючий, дикий кустарник. Потом на пути встал помеченный охрой лес — осинки, березы. Меж ними — темные ели. Кое-где и сосна. Сгнившие, поваленные ветром стволы чернолесья все чаще перекрещивали тропу. Приходилось то лезть через них, то обходить глухие завалы и продираться сквозь частый подлесок.

Но вот и лесные заросли стали редеть. Тропа пошла под уклон. В просветах внизу открылась длинная, неширокая полоса зеркально-светлой воды.

Спустившись на бережок, Онисим присел отдохнуть на полусгнивший пенек и некоторое время оглядывал слезящимися, счастливыми глазами открывшуюся перед ним картину: изумрудно-яркую мшару с редкими тощими деревцами и кустиками на ней, за мшарой — узкое зеркало озера, за ним — опять зеленую мшару, но уже дальнего берега, а за той дальней мшарой — пестротканную стену бескрайней глухой тайги.

Где-то справа в осоке мирно покрякивал утиный выводок. Слева — невидимый дятел долбил сухую вершинку. В кустах изредка тенькала и посвистывала пернатая мелочь. А озеро было спокойным, гладким. Ни единой морщинки не набегало на эту ровную гладь, как будто оно как уснуло в тот год, когда рассталось с Онисимом, да так с тех пор еще и не проснулось, или не узнает старика, забыло о том, как когда-то, еще мальчишкой, он пришел сюда в первый раз и с тех пор ходил каждое лето, сдружился с ним, с этим озером, спрятавшимся от людского глаза в лесу. Теперь твой Онисим вернулся… проснись же, озеро, всколыхнись!

На дымчатой глади, у самой кромки зеленой мшары, что-то легонько плеснулось, возник довольно большой кружок, расплылся, пошел по воде — и пропал.

Рыба играет, будто озеро этим знак подает.

Как бы очнувшись от счастливого забытья, старик поднялся пенька, стал налаживать вершу, и прежнее мальчишеское нетерпение охватило его: надо, ох, надо поторопиться! Больно уж хочется подержать тех крупных, как бы из детства плеснувшихся вон там на воде, бронзовых карасей. А есть ли они? Вдруг да повывелись! Что ни скажи, прошло с той поры много лет. Озеро вон, гляди, как мшарами затянуло. Может, и живности стало меньше?