Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

Ночи были еще не темными, с остатками той белесости, какая бывает здесь на исходе лета, а эта ночь и совсем была светлая от луны, и старик поразился: мать моя барыня, а ведь и верно, что кто-то ходит возле избы! Промелькнут за окном, потом опять промелькнут, легонько шумнет в сарае — и вновь мелькнет. А потом станет тихо: ни тени, ни шорохов, ни шепотливого бормотанья.

Онисим давно уже знал, что на свете нет ни чертей, ни бога. Вера в них — одно мельтешенье. Туманность ума. Беспокойство сердца. И душ, отдельных от тела, конечно же, тоже нет. Наукой оно установлено точно. Сам по радио слышал множество раз. Да и у Виктора в книгах об этом вполне рассудительно объясняют. Значит, внушал он себе все то, что мнилось ему, пока лежал на печи, и то, что он видит теперь в окошко, есть одна лишь игра ума, его несознательное мечтанье. Раздумался, размечтался, пошли в организме рефлексы, вот и начал придумывать, вспоминать о том, как жилось, бывало, в Глыбухе, что было брошено здесь, как оно оставалось, когда он со своими сынами Алешкой да Адрианом переехал в совхоз.

Подумав об этом, поусмехавшись, даже поиздевавшись в душе над собой, дед поглядел-поглядел в окно, подумал-подумал, потом накинул на плечи ватник, и так вот — в трикотажных исподних, в валенках и телогрейке — бесстрашно вышел из избы на крыльцо.

Наружная дверь, как и дверь избы, давно расшаталась, тряслась и скрипела, поэтому он не услышал, зато увидел, как кто-то метнулся от сарая в сторону, и на фоне звездного неба вырисовалась громоздкая тень с горбом на согбенной спине.

— Ты, что ли, Яков? — спросил он негромко.

— Я…

— То-то я слышу. Чего ты ночью?

— Да вот… — Горб отделился от тени, послышался глуховатый удар тяжелого предмета о землю. — Днем было некогда: то да се. Вот я и решил это ночью.

— Чего?

— Да в погребе у тебя…

— Что в погребе?

— Ну, все одно и то же: засолка для городу, — со вздохом ответил Яков после паузы. — Что, думаю, зря пустует? Кое-что взял да в твоем погребе и поставил. Для городу надо засаливать много, сам понимаешь, — совсем уже уверенно пояснил мужик. — Своего помещения для продукции не хватает, вот я тут кое-что и поставил. Да ты, дед, не думай; сейчас я это уберу, пользуйся погребом сам за милую душу.

— Эко, сказал! Зачем он мне, погреб?

Онисим поежился: ночи становились свежими. Как солнышко днем не грей, а все воротит на осень.

— Разносолов, какие портятся, у меня не предвидятся, — пояснил он шутливо. — А когда и добуду свеженькой рыбки, так суну ее куда-нибудь в уголок — и все! Тем более погреб ее я, а ты зимой льдом набивал. Вот им и пользуйся на здоровье.

— Можно, значит?

— О чем разговор? Мне и гостить-то тут, парень, от силы недели две. Больше Настя не разрешит. Так что пускай твое там аккуратненько и лежит, как лежало. Зря не тушуйся.

Не сходя с крыльца, он справил малую нужду, а мужик в это время уже не таясь, топоча сапогами, отнес тяжелую вещь в сарай, спустился там в погреб, покрякал — видно, от стужи, потом вылез, прикрыл лаз в яму старыми досками, как это было днем, дверь сарая притиснул колом и подошел к старику.

— За это спасибо, дед. Выручил! — Голос его стал веселым, сочным. Было видно, что Яков совсем уже оправился от похмелья. — Раз ты не против, тут засольное и оставим. А почему? Потому что твоя усадьба мне ближе других. Сподручна.

Мужик закурил.

— А что, дед, не спишь? На новом-то месте, видать, не спится?

— Не спится.

— Известное дело. Когда с непривычки, оно всегда. А надо спать.

Он глянул вверх:

— Похоже, давно уже за полночь.

Над ними вздымалось звездное беспокойное небо. Тысячи звезд-светляков трепетали там, напрасно силясь вырваться из клейкой, тягучей мглы, разлитой над землей повсюду. Целые скопища их дергались и кружились в молчании. А те, у которых уже не осталось сил, чтобы жить, замерли и притихли. Мертвые массы их протянулись через небо блеклой полосой Млечного Пути, по краю которого широко и полно плыла латунная, неживая луна.

— Ух, мир-то, Яков, каков! — восхищенно заметил дед, вслед за мужиком оглядев далекое небо. — Умом понять невозможно, как он хорош! Только когда вот так вот взглянешь, когда сразу захолонет у тебя в груди, тогда и поймешь.

— Хм… скажешь тоже! — Яков снисходительно усмехнулся. — А чего понимать? Мир как мир, все одно и то же. То лето, а то зима. То дождь, а то ведро.

— Это и славно, что дождь и ведро! — по-прежнему восхищенно сказал старик. — Человеку, который с понятием, до невозможности хорошо поглядеть на это. Девять десятков живу, а все не могу привыкнуть.

— Скоро привыкнешь, — со значением пообещал Яков. — Как хватит кондрашка, как ляжешь рядом со своей Дарьей, так и привыкнешь.

— Это уж да.

— Был тут — и нету!

— Другие будут. И что ведь особенно хорошо? — ничуть не расстроенный грубыми словами Якова, оживился дед. — То хорошо, что люди все лучше мир этот видят и понимают. Теперь, вон, луна вполне нам известна. А скоро, глядишь, другие планеты узнаем через луну.

— На кой они нам?

— На кой тебе, например, Печора или Москва? Обошелся бы своей избой. Однако — не обойдешься?! Так же и тут. Вон Виктор рассказывал, будто умные люди стали думать теперь не только о том, куда запустить наш спутник, но и о том, чтобы в будущем оторвать всю землю от солнца, поскольку оно потухнет, да и поплыть на ней вон туда! — Он указал на скопление звезд. — Вроде как на хорошей моторке: дал газ — и поехал!

Яков пренебрежительно сплюнул:

— Придумают тоже! Тут с одним погребом ума не приложишь, как быть, а они про целую землю. Блажь! Все Зуевы с блажью, — добавил он почти ожесточенно. — Баба моя об этом правильно говорит. Тут об делах надо думать, а они…

Звякнула цепью Низька, послышались легкие шаги. Елена вполголоса спросила:

— Чего задержался? Все, что ли? А это кто? — Она остановилась. — Дед?

— Он! — благодушно ответил Яков. — Вот стоим, разговариваем…

— Как же ты? — В тонком голосе Елены прорезалась злая нотка. — Ты сюда разговаривать, что ли, шел?

— Зря не шуми, — успокоил Яков. — Мы с дедом договорились, как на мирной конференции: за погреб свой он не держится. Лазить туда не будет. Так что пускай все в нем остается, как было.

— Совсем сдурел! В одном в нем, что ли, дело?

— В других тем больше, — заупрямился Яков. — Если, к примеру, Виктор приедет в то воскресенье на час, на два… ну и что? В погребе, чай, ни что-нибудь этакое, — с нажимом, чтобы Елена поняла, о чем идет речь, добавил Яков, — а разный частик, который для городу. Щуки, язишки, всякая мелочь.

Елена, как кошка, сердито фыркнула, строго велела:

— Поди-ка сюда, — и, повернувшись первая, почти бегом двинулась к своему дому.

О чем она говорила с Яковом с глазу на глаз, Онисим не знал. Но уже утром отметил про себя, что Яков, и в особенности Елена, стали явно сторониться его. Яков, наверное, потому, что боялся строгой Елены, а та повела себя так, будто деда и нет на свете, а если он где-то и мельтешит, то тем хуже для него: Зуевым отныне объявлена жестокая, непримиримая война.