Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

— Какое же ты крестьянство? Рыбак ты, а не крестьянин. Как ни кинь, а вы с Еленой теперь настоящие кулаки. Да и лик твой тоже… ишь округлился. Пузо кулацкое нарастил. Видно, поесть не дурак? Любитель поесть, скажи? Смотри, раскулачат.

Яков промолчал. Но по его угрюмо прихмуренным, настороженно приглядывающимся к парню глазам было видно, что разговор ему до крайности неприятен, что он вообще раздражен приездом бывших соседей и хочет, чтобы эта их блажь прошла, чтобы вместе с Витькой уехал домой и Онисим. Старик — безобидный, доверчивый, как младенец, а все ни к чему: лишний глаз тут опасен, Елена права. Тем более что в зуевском погребе укрыты две бочки с тайным запасом, а в дальнем углу за ними стоит корзина, в которой голка лежит свободно, не смятая, как живая, обработанная по новейшему методу: шприцем с жидким рассолом. Хорошо еще, что парень не стал там копаться, на это у него времени не хватило, а все же взгляды бросал и заметил, бес, что их погреб и дверь сарая старательно обихожены, плотно прикрыты. Не спросил: для чего это, мол, ты дверь нашего сарая починил да накрепко припер колом?

Виктору между тем надоело сердить соседа. И ни к чему: что ни говори, а дед остается с Яковом один на один. В такой ситуации худой мир лучше доброй ссоры. И он, уходя, попросил:

— Ты уж тут, дядя Яков, возьми над дедом соседское шефство. Старик он беспомощный, тихий, сам не попросит, а все-таки девяносто. Так что ты уж, пожалуйста, пригляди.

— Пригляжу.

— Вот и спасибо. Ну, я отправился… будь здоров!

Когда моторка парня скрылась за поворотом, Яков тоже спустился к реке. Перенести спрятанное в погребе Зуевых придется ночью, когда Онисим заснет, а пока светло, надо проверить поставленную на сохатого петлю.

Вскоре его моторка неслышно приткнулась к галечной отмели в километре от дома. С топором в руке Яков поднялся на заросшую ельником и березами высокую береговую гряду. Еще издали увидев повисшего на стальной петле уже неживого, закатившего остекленевшие глаза под веки, но все еще, казалось, страдающего от неистовой смертной боли огромного зверя, он ухмыльнулся в усы и, довольный, пробормотал:

— Здесь сразу попался!

До этого он ставил петли в других местах, на глыбухинском берегу. Теперь там зверя не оказалось. То ли сам за пять лет всех лосей перевел, то ли ушли от беды подальше Пришлось полазить по всей округе, пока не набрел на эту гряду с пробитой зверем каменистой тропкой вдоль длинной старицы. Входная горловина старицы так заросла кустарником, камышом да осокой, что от реки ее и не видно. Чужой человек, спускаясь рекой, даже и не подумает, что за низко склонившимся тальником и осокой есть старое русло.

Скрытое, удобное для промысла место. К тому же удачливое: только успел поставить петлю — и сразу ввалился в нее рогач. Не меньше двухсот килограммов. Хватит надолго, достанется и собакам. А то все рыба да рыба. Мясо — оно сытнее.

Не торопясь (кто здесь увидит? Чужую моторку услышишь издалека!), он аккуратно освежевал, а потом с привычной расчетливостью разрубил лосиную тушу на крупные укладистые куски и в один прием перевез в Глыбуху.

Деда Онисима можно было не опасаться: он доверчив, не любопытен. К тому же все больше возится с чем-то возле своей избы. Забросай на всякий случай сохатину зелеными ветками, причаль подальше от старика — и таскай себе мясо в погреб возле развалюхи Гришки Безродных. Мясо хотя и не первой свежести, надобно было приехать за ним вчера, однако — сойдет. Елена посолит покрепче — и ничего, отменное мясо.

Все это время, пока он разрубал лосиную тушу, таскал окровавленные куски в лодку на этом берегу, а потом торопливо прятал в запасной погреб недалеко от своей усадьбы, в нем не возникало ни жалости к зверски замученному лосю, ни брезгливости при виде кровоточащего мяса. Он не испытывал ничего, кроме деловито-алчного самодовольства. В голове бродила привычная, вызывающая усмешку мысль: ловко он все-таки обошел своих деревенских. Те послушались уговоров начальства съехаться ближе к городу, к железной дороге, где дома с с электричеством, водопровод, магазины рядом, радио и газеты. А он, Долбанов, по настоянию бабы вовремя спохватился. Теперь один всему здесь хозяин. И зверю, и рыбе.

Кому электричество и газеты, кому вот это.

Он благодушно ткнул ногой отрубленную голову лося носком резинового сапога: от нас электричество не уйдет. И не в совхозе, а городское. Добра на покупку квартиры хватит. Да еще и останется на приварок: денег — полный чугунок. Старый большой чугунок. Ничего об нем и не подумаешь, когда взглянешь, а по самую крышку — деньги! Хоть нынче, хоть завтра в силах купить себе в городе целый дом, а не то что квартиру у тетки Серафимы Козловой. Однако, подумав, решили с Еленой вначале купить квартиру: скромнее. Не так приметно. Пожить в Глыбухе еще года два или три, потом с большими деньгами можно податься и в область. Пускай в совхозе бывшим глыбухинцам объясняют по радио насчет коммунизма, а коммунизм-то он вот где, в Глыбухе, когда душа имеет все, что угодно.

«Да, ловко я обошел блаженных соседей, — самодовольно раздумывал Яков, возясь с добычей по локоть в крови. — И надоумила на такое Елена. Умная баба. Лучшей бабы и не найти…»

Мысль о жене, как всегда, вызвала чувство сладостного довольства: пятидесятилетний здоровый мужик, он легко подчинялся ее неуемной жадности накопления, ненасытности в их семейных делах, хитрой цепкости ума и воли. Всегда деятельная, острая на язык, по-хозяйски хваткая дома, она содержала Якова в сытости, в холе. Умела привлечь своей бабьей статью. Не плакала, когда бил. Не упрекала и не жаловалась, когда он, выхоженный ею после запоя, виновато помаргивал выгоревшими на солнце ресницами, отводил виноватый взгляд и неловко просил прощения.

Даже в рыбачьих делах бывала нередко главной: пока огрузневший от сытости Яков стоял на берегу плеса с одним концом невода, невысокая жилистая Елена делала в лодке длинный заход и потом одна подтягивала свой конец сети. Она же нередко сопровождала бочки с засоленной рыбой на вертолете рыбкоопсоюза в город, вела расчеты и разговоры с начальством, нашла там и «левую» клиентуру — главный источник дохода. С ней в Глыбухе не было одиночества. Она во всем легко находила возможность для выгоды и наживы. Умела не только загадывать, но и терпеливо добиваться загаданного без терзаний совести и раздумий.

Когда он пригнал свою лодку с лосиным мясом, она деловито сказала:

— Пожалуй, бочки не хватит, — и первая потащила самый крупный кусок к усадьбе Безродных, где Яков еще зимой сделал на всякий случай запасной ледник.

После того как они полностью разгрузили лодку и Яков, втянув ее подальше от воды на берег, поднялся по бугристому откосу с громоздкой, наспех сложенной шкурой лося (в хозяйстве все пригодится!), он едва не столкнулся с дедом Онисимом.