Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

Даже щенка, который чуть что опрометью бежал к старику, радостно тыкался ему в ноги, валился на спину и довольно урчал, когда приветливый старик брал его на колени, щекотал за ушами, — даже этого общительного пузана, предварительно избив за симпатию к деду, Елена перестала пускать на участок соседа.

Привязанный рядом с долбановским крыльцом к колу, щенок целыми днями жалобно скулил или тоненько лаял, заставляя нервную Низьку метаться возле конуры.

Как-то днем, таясь от старика за углом сарая, Елена отцепила Низьку.

Не сразу поняв, для чего ее отпустили, сука нерешительно завертелась на месте. В последний раз их с Цыганом отпускали весной, в мае, и они целых два дня носились тогда по всей усадьбе, на луговине и на речном берегу, свободные и счастливые. Теперь ее отцепили одну, а надобности в Цыгане она еще не испытывала, поэтому вначале, то прыгая, то припадая к земле, закрутилась возле хозяйки, счастливая уже оттого, что цепь не тянет ее за ошейник, что можно лизнуть неласковые хозяйские руки, попрыгать возле нее.

Потом она услышала тоненький вой щенка и бросилась к нему. Но хозяйку такое поведение собаки не устраивало. Ей нужен был устрашающий, зубастый зверь, и она погналась за Низькой с палкой в руке.

Собака опрометью кинулась со двора за сарай — и тут увидела старика. Подцепив дужки ведер коромыслом и водрузив все это на худенькое плечо, он собрался идти за водой на речку. Яростно всхрапнув, почти задохнувшись от злости, Низька в несколько прыжков пересекла расстояние, разделявшее их, с ходу кинулась на Онисима, сбила его с ног и впилась зубами в руку.

Впилась — и сразу же отпустила: от этой руки, от слабенькой костлявой ладони, которую старик, не испугавшись собаки, в последний момент сам протянул ей навстречу, чтобы погладить, — от этой ладони, и от всего человека на нее вдруг сладко пахнуло щенком, ее пузатеньким, добрым Анцем.

Кусать такого человека было нельзя, и Низька, успевшая все-таки надкусить зубами ладонь Онисима, виновато отпрянула, пала на брюхо и заюлила около деда, закрутила рыжим хвостом, благодарно ткнулась в его колени, а потом, показывая этим свою покаянную преданность и любовь, свалилась на бок, с бока на спину — и рабски задрала кверху обмякшие, вздрагивающие от возбуждения когтистые лапы.

— Ну что ты, дурочка? — бормотал растерянный, а еще больше растроганный таким оборотом дела Онисим.

С трудом поднявшись на ноги, отряхиваясь и одновременно успевая на одну-две секунды дотянуться пальцами до Низьки, он присел перед ней на корточки, стал оглаживать окровавленной ладонью лохматую морду собаки, трепать ее за ушами. Она, в свою очередь, преданно ловила эти добрые пальцы, эту ладонь, чтобы лизнуть их, чтобы так вот как бы поцеловать их своим языком.

— Признала, видно? — говорил Онисим тихонько, с умиленной нежностью в сердце. — Думала, что чужой, а оказалось, что свой? Эх ты, зверина.

Некоторое время Елена с удивлением и ненавистью следила из-за угла сарая за тем непонятным, что произошло у соседской избы.

Что же это такое? Низька, ее свирепая Низька, которой даже Яков боится, не тронула старика! Не только не тронула, но даже и распласталась перед ним. Лижет ему руки, юлит. Так она и перед ней, своей хозяйкой, не распластывалась. Проклятая тварь! Предательница!

Делая вид, что крайне испугана внезапным нападением собаки на старика, она выскочила с палкой в руках из-за сарая и кинулась к соседской избе:

— Низька, назад! Ах ты, бандюга! Не тронь, это свой! Ох, батюшки… и как это она сорвалась с цепи? Не иначе — Яков недосмотрел. Искусала небось, дедуся?

Изо всех сил она ударила собаку палкой вдоль спины. Еще раз по голове. И опять вдоль спины, одновременно отшвыривая ее от деда ногами и ненавидя тем больше, чем покорнее Низька принимала эти безжалостные удары.

Елене хотелось избить не только собаку, но и Онисима. Даже больше его, чем собаку. И она ударила бы, не думая о последствиях, если бы тот, защищая собаку, сам не споткнулся и не упал вместе с ведрами прямо на Низьку.

Напуганная грохотом собака отскочила прочь и, громко скуля, с поджатым хвостом, побежала к сараю и юркнула в конуру…

— Надо было спустить не эту чертову стерву, а Цыгана, — говорила Елена мужу, после того как несчастная сука была еще раз беспощадно бита, вновь посажена на пень и лишена еды на весь день. — Тот бы все сделал, как надо.

— И зря! — недовольно заметил Яков.

— Что зря?

— А это, насчет Цыгана. Ну, искусал бы… может, до смерти. А что нам было бы за это, тебе и мне, знаешь?

— Мы-то при чем? — удивилась Елена. — Цыган, мол, сорвался с цепи — и все! Не мы виноваты.

— В этом и виноваты, что пес сорвался с цепи. Суд — он вину найдет. Дура ты, дура! Придумала тоже.

— Придумай лучше, коль так! — разозлилась Елена. — Старик живет у нас третий день, за всем успел досмотреть. Ничего от черта не скрылось. Хоть вроде бы и слепой да тихонький, а все видит. Теперь, чего ни несешь, все на его глазах. Похоже, узнал и про лося. Вчера спросил: «С чего это от вас, что ни день, духовито вареной лосятиной тянет? Знать, не только шкуру Яков-то там нашел? Ох, зря вы… ох, зря!» Вот и смотри, как тут быть.

День спустя, во время обеда, она сказала Якову:

— Старик чего-то все возле реки гоношится, язишек ловит. Отчего на озеро не идет? Ты ему посоветовал бы. На озере, мол, немыслимо с карасями. Бывало, он там ловил.

Яков неодобрительно взглянул на бабу:

— Опять за свое?

— А что?

— А то, что озеро это… на то и зовется Черным!

— Так то от цвета воды.

— Было от цвета, теперь от беса. К нему и шагнуть нельзя.

— А я об чем говорю?

Елена зло, как на несмышленого дурачка, взглянула на мужа, резко отодвинула миску с куском лосятины, шепотом досказала:

— К бесу старого, к бесу! Пускай потонет.

Когда-то Черное озеро было большим, глубоким. Потом, лет сто назад, появилась Глыбуха, и мужики, обстраиваясь, стали то на избы и разные службы, то на дрова в холодные зимы сводить вокруг деревни один за другим боры и крупные дерева. На несколько верст постепенно пошло одно чернолесье, кустарники да ольха. Озеро стало мелеть, затягиваться травой. Тощенькие березки, осинки да елочки все еще изредка прорастали на этой траве, медленно ползущей от берега к середине озера, тянулись к ясному солнцу, валились от ветра, гнили. А чаруса, зеленое шелковистое одеяло болотной травы, с годами все дальше ползла по темной воде, все плотнее обкладывала озеро со всех сторон.

Добраться по этому живому мокрому одеялу до чистой воды делалось все опаснее и труднее. Под тяжестью человека оно прогибалось и колыхалось, а ближе к воде — рвалось.

Всего три года назад Яков не без опаски, но все же ловил здесь сплетенными из ивы «мордами» двухфунтовых карасей. Теперь об этом нечего было и думать: шагнешь — и ухнешь в предательскую чарусу. Сам станешь кормом для разной нечисти. Поэтому, поняв смысл сказанной Еленой шепотом фразы, Яков не сразу сообразил, что ответить, только хрипло проговорил: