Дмитрий Ерёмин - Глыбухинский леший

Яков с Еленой переглянулись, но опять промолчали. Похоже, нежданный приезд бывших соседей, да еще с гостеванием, был для них неприятен. Но Виктора это нисколько не огорчило: он и не ждал здесь радостного приема. Еще за годы жизни в деревне, а потом и в совхозе он успел хорошо узнать корыстный характер Якова и особенно тетки Елены. Яков был еще так и сяк, временами даже словоохотлив, а тетка Елена — всегда одинакова: неприветлива, своекорыстна, всегда сторонилась соседей. Мальчишкой Виктор не раз получал от нее подзатыльники да пинки. Да и недавно, раза два прорвавшись сюда на моторке в надежде удачливо порыбачить на некогда добычливых Глыбухинских шиверах, ни разу не видел на моложавом, туго обтянутом смуглой кожей, по-своему даже красивом лице Елены приветливого, доброго выражения. Она любила только свое.

«А черт с ними! — решил он без всякого огорчения. — Плевать я на них хотел. Да и что они мне в сравнении с этой вон прелестью?»

Уже почти поднявшись на самый бугор, он с удовольствием оглянулся на льдисто сверкающую под солнцем Ком-ю и лесистый гребень тайги за ней, потом бросил беглый, но цепкий взгляд на побуревшую к осени луговину, место их детских игр левее деревни, и на пестрое разнолесье, которое всегда обступало деревню со всех сторон, а теперь совсем уже надвинулось на нее вплотную. Совхоз хоть тоже не город, а все не то! Природа — она природа! Ишь, какая здесь тишина! Недаром деду сюда хотелось хоть на недельку: вольная воля! «Однако вначале надо приобиходить избу, — спохватился парень. — Печь истопить, отдохнуть с часок — да и двинуть обратно. День — он проскочит быстро. За ним — поспевай…»

Без особого удовольствия он поздоровался с Яковом и Еленой, отдал им пестерь с гостинцами Николая, уважительно кивнул в сторону зашедшихся в злобном лае собак на долбановской усадьбе:

— Ну и зверье! А это что? Двух, видно, мало! Ишь ты, пузан… В его сапоги доверчиво ткнулся пушистой мордочкой неуклюжий бурый щенок. Виктор потянулся было к нему, даже успел дотронуться ладонью до мягкой шерстки, как вдруг Елена со злостью ударила щенка ногой. Тот с визгом отлетел в сторону, закрутился на месте, но тут же вскочил и виновато поплелся, поскуливая, к усадьбе. Прикованные там цепями к конурам, как по команде, еще сильнее затявкали обе собаки. И этот свирепый, тоскливый вой на минуту заглушил все окрест — и шум реки, и шорох ветра в ближних кустах.

— За что ты его, беднягу?

Елена молча замахнулась на оглянувшегося было от калитки щенка.

— Он знает за что, — сердито сказала она, когда щенок торопливо скрылся по ту сторону калитки. — Я из него щенячью дурь выбью.

На травянистый бугор поднялся и дед Онисим. Беленький, легонький, как пушинка, он и устал, но и радовался всему, что видел вокруг. Да и день, как нарочно, был солнечный, теплый. И ветерок таежный душист. И речка внизу, когда глядишь на нее с бугра, особенно хороша. Вся в солнечных бликах, как язь в чешуе…

— И верно, что погостить к тебе, Яков, приехал, — подтвердил он слова Виктора своим тоненьким, сипленьким голоском. — Изба-то моя еще вроде жива?

— Жива, — равнодушно ответил Долбанов.

— Недельку, а то и две поживу. На могилку к Дарье схожу…

Он поглядел в ту сторону, где в самом конце луговины виднелось заросшее кустарником кладбище, и вздохнул:

— Там и меня велю схоронить. Вдвоем с Дарьюшкой нам будет повеселее.

Пока дед беседовал с соседями, не замечая их недовольного, отчужденного вида, пока ходил на кладбище, обошел свою нищенскую усадьбу и посидел у избы на обсыпавшейся, заросшей полынью да лебедой завалинке, Виктор связал березовый веник, обмел им стены и потолок в затянутой паутиной, грязной избе, выбросил мусор. Потом натаскал из Ком-ю воды и тем же веником тщательно вымыл, выскоблил пол, набросал в углах спелой полыни, выставил и протер оконные рамы, вытопил печь.

Все в заброшенной избе было ветхим, потрескивало и шаталось, но жить было можно. Войдя в избу, Онисим умиротворенно проговорил:

— Уж больно тут гоже! Чуток поживу, старое вспомню. А что чернобыли в углах набросал — правильно сделал: разной нечисти будет меньше. Нет, что ни скажи — хорошо!

Он счастливо развел руками, присел на лавку.

— Угодил ты мне, Витюшка. Молодец. Так и Насте, снохе, когда вернешься, скажи.

Когда парень рубил для костра еловые сушины топором — после каждого удара на другой стороне реки, за плесом, внятно отзывалось эхо. Оно было похоже то на удар кулаком по листу железа, то на гулкое собачье взлаивание. И возникало не сразу, хотя тот берег был недалек, а после отчетливой паузы: удар топора — и в это мгновенье с высокого берега через Ком-ю летело ответное эхо. Дед всякий раз при этом взглядывал на лесную гряду, поднимавшуюся стеной на том берегу и четко отражавшуюся в прозрачной речной струе, довольно покрякивал, улыбался:

— Ух ты, вот славно! И все-то тут с тобой говорит. Сколь себя помню, всегда так было.

На костре по-таежному вскипятили походный чайник. Чай вышел отменно душист и наварист. Онисим давно не пил такого вкусного чая. А может быть, так показалось ему, умиленному всем, что видел вокруг в родной деревеньке.

Дорога сюда, разговор на могилке с покойницей Дарьей, душистый охотничий чай — разморили его. И когда непоседливый внук, подхватив две дедовых удочки, торопливо пошел к реке, отмахиваясь от соскучившихся по свежему человеку, еще не сдающихся осени комаров, слепней и мошки, старик, давно уже переставший быть лакомством для таежного гнуса, мирно присел на ступеньку расшатанного крылечка, привалился плечом к перильцам, пригрелся на солнышке и вздремнул.

Яков с Еленой закрылись в своей избе.

Присланный сыном подарок — конфеты для матери и сдобные городские сушки отцу, а пуще всего слова Николашки о том, чтобы родители поскорее бросали свою Глыбуху, перебирались обратно в совхоз, — не порадовали их, вызвали только лишнее раздражение, особенно у Елены.

Сын, как видно, совсем свихнулся. Думали, он вернется со службы поумневшим, а вышло наоборот: еще когда учился в школе, жил в городском интернате, тайком от них вступил в комсомол, а теперь окончательно стал идейным. Ему добро наживать, видишь ли, ни к чему. Главное, что ему, кандидату партии, надо, это «быть полезным в труде для всего народа…»

— Ох, и дурак! — Елена вытрясла гостинцы на стол, швырнула пестерь Николки в угол. — Будет время, спохватится, сам сюда прибежит: «Примите, мама с батей, ошибся я в этом деле, без ваших достатков, без помощи пропаду!» Да только так просто оно не будет: хочешь добра, уходи от своих идейных. Зуевым, верно, не привыкать к нужде, оттого они и идейные. А нам, Долбановым, без большого добра не жить. Помяни мое слово, — сердито, будто и он виноват в нерасчетливом поведении сына, повернулась она к Якову, — Колька опамятуется. Как женится на зуевской бесприданнице Соньке, да как пойдут у них голопузые один за другим, сразу вспомнит об мамке. Нужда прижмет — прибежит! Не то что в Глыбуху, а куда и подальше, лишь бы добра побольше.