Виктор Попов - Один выстрел во время войны

Дождался начала рассвета.

Полотенце для ног, мыло, запасные трусы, еще какое-то тряпье — все втиснул в сумку. Прижал ее под мышкой так, что заныла рука.

Двор лагеря был пустой, даже каким-то нарядным показался без мальчишек — без сонных мух. Сторожа не видно, а ведь должен быть, хозяйство все-таки. Вот за кем надо следить, за сторожами, чтобы не зоревали они. А Прокопов за Кучеряшем погнался, за пожарным сараем отыскал…

Совсем спокойно, совсем даже неинтересно крутнул Кучеряш вертушку и оказался снаружи, за лагерем. А вокруг лес, рядом ни одной знакомой дороги. Он свернул за кусты и враз оказался на поляне, а с поляны весь лагерь будто нарочно развернут для осмотра. Значит, могут увидеть.

Он заметил тропинку и побежал. То и дело оглядывался. Долго еще синели между желтыми соснами дома пионерского лагеря. Перестал оглядываться лишь на лугу, около речки. Там он умылся и даже подумал искупаться. Нет, купаться нельзя, это даром время тратить. Если б точно знал, куда идти и сколько километров будет перед ним, тогда бы другое дело.

Воспоминания о лагере скоро выветрились из головы. Он знал, что в эту пору в Луговом со дворов выгоняют коров на улицу, по улице идет пастух с длинным из круглой витой кожи кнутом, а на конце кнута нахвостник, специально скрученный из конских волос. Когда пастух хлопает кнутом, то именно нахвостник будто стреляет, резко получается и далеко слышно…

Кучеряшу показалось, что он уловил паровозный гудок. Перестал дышать. Точно, если идти чуть правее огромного темно-зеленого дерева в прогал с торчавшим холмиком копны сена, то это будет как раз к железной дороге. А там — город, там — прямой путь к селу. Больше никакие сомнения не одолевали его. Так стало легко, просто, радостно и понятно все, так красиво вокруг, что и уходить от реки не хотелось.

Кучеряш искупался и замерз. Чтобы согреться, побежал. В лесу стегали по лицу длинные ветви, что перегораживали дорогу, с листьев иногда свисала пыльная паутина. Он смахивал паутину, но к ней прилипала новая, приходилось останавливаться и уже как следует вытирать лицо.

Он шел домой, и радостнее не было в мире человека. Вот удивятся и Митька Даргин, и Рыжий. Они еще небось книжки свои с печатями и подписями не успели прочитать, а он уже вот он.

Встретился кордон лесника — высокий дом, рубленый. Изгороди из неоструганных жердей, крытый двор, несколько повозок прямо перед домом, нагруженных лесом, но еще без лошадей. Между усадьбой и лесом зеленел огород. Кучеряш перешагнул через длинную жердину и сразу оказался на огуречной грядке. Огурчики были один к одному, тонкие, зелененькие, с желтыми метелочками от цветка на макушечках, с пупырышками по всей поверхности. И желтые полоски. Точь-в-точь как маленькие дирижабли, что на картинках. Он нарвал огурцов полные карманы, вернулся на дорогу, и прошел на виду всех окон кордона лесника. Даже собаки не залаяли. А уж собаки у лесников — дело обязательное. Но было, наверное, так рано, что ни одна собака еще не проснулась. Сочно и вкусно хрустели на зубах огурцы. Радостным розовым светом наполнялось небо средь верхушек сосен.

Мать тоже удивится его появлению. Она должна быть дома. Отец может и поругать, но он, конечно, в поле. А так хорошо бы сразу повидать и отца. Он все о газетах рассказывал, в них о договоре с Германией писали, с самим Гитлером. Картинки показывал. Никто не нападет на нас, потому что главы стран между собою договорились и все подписали, что полагалось. Отец, говорил, с голодом покончено, и с войной наконец очередь настала. Самое пожить.

Теперь бы пожить… А он вот лежит. И война грянула, и голод вернулся, и ноги отнялись, и докторша что-то давно не приходила. Пришла бы, сказала, что перебитый нерв живой и что все к Валентину вернется.

Плохо, что мать не пускает Митьку Даргина. Нарочно он, что ли, стрелял. Сам Кучеряш виноват, зачем было совать патрон в винтовку. Холодный он был, этот патрон, скользкий, так и юркнул в свое гнездо. Сколько раз собирался попросить мать зашить карманы. Если б сказал, то не было б такой беды.

Думал, если все время лежать, то никогда не захочется спать. А спать хотелось то и дело. Подремлешь, откроешь глаза и сразу косишься в окно. Под окном чаще всего торчит Рыжий. Он всегда что-то рассказывает, но все больше руками и пальцами. Кучеряш молчит, ничего не может он сказать, потому что не понимает. Окно не открывается, даже форточки нет. Рыжий думает, что Кучеряш понимает, вот и старается. О сельских новостях, наверно, о школе, кроме о чем же? Один раз перед окном появился Митька, но мать прогнала его. Мать сильно изменилась, без слез ни дня не обходится.

Был бы в селе Федор Васильевич, он бы уговорил ее, сумел бы. Можно вызвать его, адрес у Рыжего есть, но мать даже имени военрука не может терпеть. И докторица не помогает. Когда осматривает Кучеряша, он каждый раз говорит ей о матери. Докторица дает капли, но матери от них не становится легче. Один раз мать выпила несколько капель и оставила пузырек открытым на лавке у окна. А тут ходила кошка. Нюхала, нюхала что-то, прыг на лавку и повалила пузырек. Кучеряш думал, испугается, забьется куда-нибудь в угол, ищи ее потом. А она как набросилась на эту разлитую по лавке валерьянку, как начала лакать! Всю лавку вылизала. И пошла в открытую дверь, глаза только засверкали. Мать пришла со двора, не заметила ни валерьянового удушья во всем доме, ни валявшегося на лавке пузырька.

Хорошо, что на дворе прохладно, осенью пахнет, а то лежать было бы тяжко. Как только откроют дверь, так в избу холодок залетает. Кучеряш не мерзнет, а все же холодок этот чувствует, одеяло хочется натянуть до самого подбородка. А потом отогревается, весь озноб сходит с него.

Притерпится — и нисколько не холодно и даже не больно. В такие минуты ему хочется, чтобы у окна появился Митька Даргин. Почему надо отгонять его? Вовсе не надо. Он виноватым считает себя, вот и приходит. Так и разозлить нехитро, а когда разозлишь, тогда совсем не дождешься, знает Кучеряш его. Без Митьки ему лучше не будет. Да и вообще, как это — без Рыжего или без Митьки? Хорош он все-таки, этот Даргин. Ну просто так вот смотреть и смотреть на него, и сам вроде бы где-то рядом, не такой, конечно, как он, а все же… Приятно, в общем. Надежно, если рядом Митька.

Вот, вот, опять… Чуть шевельнется — и больно, больно-то как! Будто внутри позвоночника ворочают горячим рашпилем. О господи… Когда же это кончится! А докторша еще говорит, что нерв живой… На черта он сдался, этот нерв! Да какой же он живой, если горит все, если терпения из-за него нету! Ноги все равно не шевелятся, живой он или нет. О боже… Будь ты проклят, этот патрон! Сколько из-за тебя… всего… И винтовка! Обрадовался поначалу, по своему недомыслию, настоящее боевое оружие достал, а зачем оно, зачем?! На зуб, что ль, винтовку класть! А парашютиста немецкого во всем Луговом никто ни разу не видал. Некого стрелять, некого! А Кучеряш винтовке обрадовался, патрону… Для чего выкрал? Дурак толстобрюхий, осел длинноухий… О боже… Ну, за что такая мука! Чем он хуже Петьки Рыжего или Митьки Даргина? Верно мать делает, что гонит от окна Митьку. Дразнить, что ль, приходит? А развеселить теперь все равно не удастся. Ему-то что, ему все можно. А приходит, торчит, даже пытается разговаривать руками. Гнать тебя надо! Отовсюду гнать, не только от окон. Если б не ты… Ну, если б не ты!..