Виктор Попов - Один выстрел во время войны

Карунный уехал. В установившейся тишине пронзительно зазвенела брошенная на рельс тонкая накладка. Это Даргин откинул ее от своих ног, будто ненужную.

— Ладно, я с вами буду? Все равно ведь с кем работать, — стараясь быть как можно непринужденнее, обратился к нему Павловский.

— Да мне-то что, вкалывай с нами, если охота, — даже не повернул головы в его сторону Дмитрий. А самому работать уже не хотелось. Бросить бы к черту все это хозяйство, скрыться куда-нибудь, чтобы не встречать ни одного человека и ни с кем не разговаривать, чтобы забыть о войне, об исполнительном листе, остаться один на один с кучей поленьев для костра, ведром картошки, чтобы не сдохнуть с голода, да еще разве что с известием из Лугового, что дома все в порядке. Да Рыжий чтобы рядом был…

— Как вы тут переночевали? — подошел к Дмитрию Федор Васильевич.

— Нормально, — нехотя ответил Дмитрий.

— Не заболел? Ты какой-то… Смотри, если плохо себя чувствуешь, то не тяни. Лучше сразу подлечиться…

— Не беспокойтесь, Федор Васильевич, здоров я. Исполнительный лист пришел, вот и обрадовался.

— А ты как хотел? Суд судом, а исполнять приговор… не обязательно? Все так и полагается. Нечего распускать нюни, иначе и быть не может. Потерпи, пройдет…

— Да я… ничего, я же понимаю.

Вся бригада уже приступила к работе. Разбирали сразу несколько звеньев. Слышались удары молотка, скрежет вытаскиваемых из шпал ржавых костылей, возгласы:

— Раз-два, взяли! Ище раз!..

Это грузили рельсы. Никита Самофалов стоял на платформе, широко расставив ноги, и командовал:

— Правее давай, правее! Чтоб рядышком легла, чтоб ровно по всей платформе.

Бородулин вместе с Тимофеем таскали на носилках крепления, заготовленные Петром и Дмитрием. Ни один исправный болт не должен остаться, ни одна шайба, — придирчиво осматривал бригадир разобранный путь.

Алевтина собирала накладки и другие мелкие детали в одну кучу, чтоб легче и быстрее было грузить их на носилки. Она томилась в ожидании перерыва на отдых. Как только Бородулин прокричал «Перекур!», она отыскала взглядом среди серых запыленных фуфаек рабочих зеленый бушлат Федора Васильевича. Поговорить бы… Неужели не догадается отойти в сторонку? Хотя бы на минутку! Нет…

Вот он повернулся спиною, вот снял с рук брезентовые рукавицы. Сейчас постелет их на шпале и сядет. «Будь что будет!» — решительно направилась к нему Алевтина.

— Холодно сидеть-то, — кивнула она головой на покрытую изморозью шпалу.

— Ничего, не привыкать. Ногам тоже требуется передых. Садись и ты, — отодвинулся Федор Васильевич, освобождая для Алевтины конец шпалы.

— Нет уж, спасибочко. А то еще, чего доброго, застудишь все на свете. — Алевтина будто засмеялась, а глаза ее настороженно смотрели на Федора Васильевича. Настроение все-таки улучшилось; разговор завязался, а это сдвиг. — На пару словечек можно в сторонку?

— Лучше меня возьми, Алевтина, — усмехнулся Бородулин.

— Погодишь, — отмахнулась она и, не дожидаясь Уласова, вяло пошла по обочине в сторону сахарного завода.

Федор Васильевич недовольно засопел, но делать нечего, пришлось догонять, не привлекать же внимание людей к своей персоне. Остановились они, когда поняли, что их слова не долетят до бригады.

— Как живешь-то? — заискивающе проговорила Алевтина. — Хотя б немного сказал, все же не совсем чужая…

— Хорошо живу.

— Ну, я рада, что хорошо… Пустобрех ты. А то не вижу, как это «хорошо» у тебя. Чуть не сдох от угара.

— Как всем, так и мне.

— Чего ты хорохоришься? Как всем, как всем…

— Вот что, Алевтина, зачем звала?

Повела бровями, скривила губы.

— Надо, вот и позвала. Ночевать пойдешь ко мне. Целый дом у нас в селе, а мать одна. Места хватит. Поспишь в тепле, хоть немного побудешь по-человечески.

У Федора Васильевича закипело в груди.

— Как ты можешь! — отвернулся он к платформам. На одной из них, как на вышке, стоял Никита и смотрел в их сторону. — А он разрешил? — сдерживая гнев, спросил уже с издевкой.

— При чем тут он?.. Никита сам по себе, а я сама по себе…

— Кончено, Алевтина. Об этом даже разговора не заводи. — Повернулся и зашагал к рабочим. Но ни с того ни с сего еще раз глянул, остановившись, на Алевтину — Кончено! — и резко махнул рукой.

Вот теперь она уверовала — с Федором узелок разрублен. Хотелось плакать. И заревела бы, да постеснялась людей. Наклонившись за веточкой ивы, она все же всхлипнула, почувствовала холодную полоску на щеке от пробежавшей слезы, вытерла рукавом.

— Вот дура!.. Господи, какая дура…

Люди работали на путях до наступления темноты. Никита дважды отвозил на станцию груженые платформы и дважды подавал новые, порожние. Полоса разобранной колеи уже порядочно удалилась от тупика, не были видны дома Сыромятного и разрушенные корпуса сахарного завода.

После работы уставшие люди шли на ночлег в Сыромятное медленно, даже не хотелось защищать лицо от усилившегося морозного ветра. В темноте кто-то схватил Федора Васильевича за рукав, повернул он голову — Никита.

— Задержись маленько.

Федор Васильевич сбавил и без того медленный шаг.

— Негде ночевать-то? — спросил Никита.

— Почему негде? Бородулин сказал, что всех определит. Ребята мои, Ковалев и Даргин, звали, так что с ними можно.

— Ладно тебе сиротой притворяться. Идем ко мне. Понял? Без всяких чтоб отказов.

— Ты чего, Никита? Неужели всерьез? Или на расправу зовешь? Я не из пугливых.

— Дурак ты! Как человека зову, а ты долдонишь черт-те что. Потолковать пора.

— Ну, давай потолкуем.

Все дальше уходила молчаливая масса людей. Оставшись наедине с Федором Васильевичем, Никита под защитой темноты решился узнать сокровенное.

— Я хочу по душам… Я видел с платформы, как ты резанул рукой. Если с бабами разные тити-мити крутят, то так не разговаривают. Чую, у тебя с Алевтиной ничего нету.

— Ничего, — подтвердил Федор Васильевич.

— Вот видишь! — словно удивился его подтверждению Никита. — Поэтому я хочу раз и навсегда выяснить с тобой. Чую, хороший ты человек, вот мне и хотелось бы, чтоб по душам. Что было, то прошло, теперь обо всем можно говорить. Скажи, Федор, у тебя с Алевтиной было… это… самое…

— Нет, ничего не было, — поспешно сказал Федор Васильевич. Если б задумался, как отвечать, то не решился бы на такое мелкое вранье. Духу хватило бы сказать всю правду, но от этой правды стало бы хуже и Алевтине, и Никите, и ему самому. Во имя чего обнажать ее, правду? У Никиты, по всему видно, до сих пор на душе кошки скребут. А если так, то они могут сойтись да, глядишь, как заживут-то!

— Я так и думал, — облегченно вздохнул Самофалов. Хороший ты человек! А я-то как вначале о тебе? Скандал даже закатил, о-от дурак. Бабы, они другого сорта люди, они могут все, но наш брат абы что не наломает.