Виктор Попов - Один выстрел во время войны

— Мои-и…

Он бросился к быкам, как бросаются к старым друзьям, с которыми давно не виделись. И гладил их лупоглазые морды, и по-мальчишески дергал за рога.

— Мои-и! — ликующе смеялся он, глядя на Федора Васильевича. Потом пришла мысль: как они оказались здесь? Кто приехал? И тогда бросился в вагон.

На его постели, набросив на плечи старую, изношенную шаль с тощей бахромой, сидела мать, от одного вида которой перехватило дыхание. Он понял, как стосковался по ней, казнил себя за то, что даже не пытался отпроситься у Бородулина проведать ее.

Дарья долго прижимала к груди мокрую от снега и пота голову Петра и целовала его впалые щеки.

— Исхудал-то как… Хоть руки-ноги целые, слава богу… А исхудал-то…

По вагону простучали заледенелые сапоги Федора Васильевича и Дмитрия.

— Ребяты… Худые какие вы!.. — всплеснула руками Дарья.

— Были бы кости целы, мясо нарастет, — попытался отшутиться Уласов. И тут же спохватился — печка-то холодная. Бригада еще не вернулась, и протопить некому было. Сейчас не до шуток и не до расспросов.

Он быстро натаскал с улицы заранее приготовленные дрова, развел огонь, и в вагоне стало уютнее от загудевшего пламени.

— Давайте ближе сюда, — пододвинул Федор Васильевич скамейку к самой топке. — Отогревайтесь.

— Вы сами сперва отогрейтесь, — замахала руками Дарья. — На вас лица нет. — А все же приблизилась к печке, села на скамейку, с удовольствием вытянула ноги.

Она не спускала глаз ни с Петра, ни с Дмитрия, ни с Федора Васильевича. Все они были родными, о каждом столько передумала. И слава богу, так они и держатся вместе. Где и как, мало ли что случается, а когда вместе, то жизнь прочнее бывает, это дело известное. Исхудали, боже мой, как исхудали… Молоденькие старички.

Дарья заплакала. Когда немного успокоилась, сама встала с лавки, подтянула к печке набитый мешок.

— Это тебе, — перекладывала она в руки Дмитрия сверток за свертком. — Там чулки шерстяные, сало, ну, сам увидишь, мать прислала. Не пустили ее, с колхозной скотиной некому управляться. А нас заставили… Да я и рада, на вас хоть погляжу. Господи, какие худющие…

Потом она угощала Федора Васильевича пирожками с капустой и требовала, чтобы он ел немедленно, заставила примерить носки из козьего пуха, самые теплые и нужные по нынешним временам. Уласов благодарно говорил что-то несвязное.

Дошла очередь до Петра. И ему пирожки, такие же носки, но сверх всего отцовы валенки. Знает мать, велики они, а все же привезла. Обмотает ноги портянками поверх носков — да как хорошо-то будет.

— Всех погнали в Раздельную. Кто пошел без всяких причуд, а кто кочевряжился: болезня одолела, дома некого оставить… — рассказывала тем временем Дарья. — А чего кочевряжиться? Ныне дела такие… Сколько б ни сделал каждый из нас, а все ж какая-то польза. Да и не навечно сюда. Поработаем сколько надо — и по домам. А там, гляди, весна, своих дел будет невпроворот…

Петр, сидя рядом с матерью, слушал ее и боялся прервать, чтобы отойти в сторону, снять с себя сырую одежду, развесить на проволоку. Мать говорила и говорила, будто хотела наговориться впрок с родными людьми.

— Мать Кучеряша, Катерина, тоже приехала. Никто не заставлял. Да, видать, сердечко не выдержало. Кучеряш каждый день на глазах, а Татьяна… Бог ее знает, как она там. Вот и приехала проведать… Дочь ведь. Павла Платоныча, деда, уговорила пожить в избе вместе с Кучеряшем, последить за ним да и поехала. День-другой побудет да и вернется. Он ведь, Павел Платонович, за председателя сельсовета в Луговом. Все как надо; и печать у него, и на телефоны отвечает. При всей службе человек. Рыбин-то совсем никуда. Брали в больницу, да толку никакого, назад привезли, теперь лежит дома. Проведала недавно, узнал, поздоровался… Про вас-то уже и забыли, про ваши проделки. Может, вернетесь? — с надеждой посмотрела Дарья на Федора Васильевича и на ребят.

— Я уже все, никуда отсюда, — улыбнулся Федор Васильевич. — Здесь тоже люди требуются, да еще как. Нет, обо мне лучше не говорить.

— А ты? — повернулась она к Петру.

— Ну, зачем, мама? Привыкли уже…

— Трудно, поди?

— А где сейчас легко?.. Привыкли, чего уж искать. Да и отбиваться от ребят не следует.

— Да кто ж говорит, чтоб отбиваться? Это если уж вместе. С Даргиным не говорю. Этот упрямей вас всех. А может, вернешься, Дмитрий?

— Чудишь, тетя Дарья, — покачал головой Дмитрий. — Ты лучше скажи: как тебе удалось быков прихватить с собой? Чтобы пешком не топать, покататься захотелось?

— Ну ты и скажешь, покататься? Харчи на горбу, что ль, тащить? Иль я одна? Столько навалили…

— Говоришь, навалили, а людей не видно.

— А чего им делать в вашем вагоне, людям-то? Крышу над головой ищут, на ночлег определяются. Мы с Катериной устроились в подвале каком-то, у Татьяны. Спать-то негде, так мы на полу. Сена оставили, прямо на пол навалили его, так что нам хорошо будет. А людей нагнали… Не только из Лугового. Похоже, подмога вам нужна большая, вот и нагнали. С лопатами, с ломами, кто с чем. Сказывали, завтра ни свет ни заря чтоб все как один на путя вышли. Хоть метель будет, хоть что хочешь, а чтоб вышли. Вот такие дела.

В вагоне потеплело. Лицо Дарьи после долгой дороги по морозу оттаяло, раскраснелось. Никуда бы она не ушла от этого тепла да от родного сына, плохо, сумерки скоро, вот-вот, гляди, мужичье с работы нагрянет, и тогда ни отдохнуть ей, одной бабе среди них, ни поговорить.

Дарью провожали все трое. Взяли быков за налыгач и повели.

— Мама, оставь быков-то, — попросил Петр. — Подберем затишье, корму дадим, воды принесем. А утром, пожалуйста… Зато спать будешь спокойно.

— Да ты что? За этих быков с меня спросят. Я уж подглядела подходящее место во дворе подвала. Там вроде сарая что-то. И колодец недалеко. Нет, когда они близко, дело получается спокойней.

У переезда с полосатым, перебитым осколком шлагбаумом остановились. Дмитрий и Федор Васильевич, прощаясь, поблагодарили за гостинцы. Дальше Петр и Дарья пошли одни. В окружении заснеженной пустоты они почувствовали, как хорошо им от этой встречи, как радостно видеть друг друга.

— Трудно тебе. По лицу видно, трудно…

Петр молчал. Что скажешь, когда в самом деле нелегко. Но если начнешь жаловаться, то обеспокоишь мать еще больше.

— Как там, в Луговом, снегу поднавалило?

— Ой, не говори! До половины окон. Это хорошо, в избах теплее будет; мороз, он ить только сверху полезет.

— Кучеряша давно видела?

— Считай, каждый день виделись. То я заходила к Катерине, то, смотришь, он сам выползает на корыте к воротам, на улицу поглядеть…

— Как это на корыте?

— Просто все! До снега он на тележке своей громыхал, ноги-то совсем отказали, ничего не чуют, а по снегу, да еще по такому глубокому, как проедешь? Застрянешь сразу, и все. А он приладился. Выдвинет корыто из сенец через порог во двор, сам кое-как выползет — и на бок, чтоб удобнее, и прямо в корыто. Улитка, ну чистая улитка! Потом подымется и давай руками: шмыг, шмыг… Да так ловко у него получается.