Виктор Попов - Один выстрел во время войны

У Федора Васильевича было ощущение, словно совершил марш-бросок. Не один день отобрал у него и у всей бригады этот перегон. С рассвета до заката солнца, от одного километрового столба с сохранившимися с довоенной поры эмалевыми цифрами до следующего столба. Все дни слились в памяти в один, непрерывный, бесконечно долгий; все километровые знаки теперь казались с одинаковыми цифрами, их прямоугольные эмалевые таблички то горели по утрам веселой расцветкой неба, то сверкали безжалостно горячим полдневным солнцем, то гасли вместе с уходящим днем.

И еще он вспомнил, как мыл ноги в болотце около насыпи. Был короткий перекур, многие разлеглись на земле, глянешь на каждого — неживой: ни руками ни ногами не шевелит, и глаза закрыты, а Федор Васильевич разулся и пошел вниз. У подножия насыпи земля была сырая, идти по ней — само удовольствие, свежо, прохладно. Он остановился у кромки воды, блестевшей меж тонких ножей осоки. Помнит, как засмеялся при виде зеленой воды: давно не видел! Не раздеваясь, плюхнулся в это болото. Глубина оказалась порядочная, в рост человека, и вода холодная, видимо, родниковая. Это была награда, неожиданная радость.

Мокрый, с темными нитями болотной тины, довольный купанием, вернулся к бригаде. Рабочих подняло словно по команде; один за другим бросились они к воде. Бородулин косо глянул на Федора Васильевича: многовато времени уйдет на болотную ванну! Посидел, покурил, потом сам боком, по осыпающейся под ногами смеси угольного шлака с черным песком вперебежку заскользил вслед за рабочими. Такая передышка прибавила сил.

— Все, братва! — с улыбкой повторил Бородулин.

На отдых расположились в тени раскидистых вязов. Бригадир почувствовал давно забытое облегчение. На станции не видно ни паровоза, ни вагона, ни дрезины, значит, начальства нет, а без команды начинать новое дело нельзя, да и неизвестно, чем прикажут заниматься, то ли восстановлением станционного хозяйства, то ли опять на перегон. А пока задача решена и можно расслабиться. Хорошо, что рядом нет начальства…

Бородулин лег на траву лицом вниз. Земля была сухой, теплой, она будто убаюкивала. И он задремал. Но лишь в первые минуты отдыха им владело забытье. Неожиданно четко вспомнил, что не проверил шаблоном ширину колеи у входной стрелки, вбил последний костыль и от радости забыл обо всем на свете.

Встал, с откровенной завистью посмотрел на рабочих. Им что: какая ширина колеи у входа на станцию, обеспечена ли безопасность поездов при пропуске по входной стрелке да и по всему перегону. Взял тяжелый металлический шаблон, этакую хитро придуманную палку с прибором посредине и раздвигающимися наконечниками, вяло направился на путь. После прохлады в тени вяза на Бородулина дохнуло жаром от раскаленных рельсов, от сыпучего балласта, от потрескавшихся шпал. «Нечем дышать, а мы работали…» — подумал он. Положил шаблон на рельсы, с удовлетворением отметил: нормально. Медленно вернулся в тень вяза, лег на прежнее место. Спать уже не хотелось. Травинки щекотали лицо; как ни приспосабливался Бородулин, чтобы ничто не раздражало, все безуспешно. Лежал, вертел толовой, перевернулся на спину, заложив руки под затылок, но так и не задремал.

Хуторок — две улицы за деревянным, чудом сохранившимся вокзалом, палисадники, где бушевали красные и желтые мальвы, колодцы посреди улиц, несколько обуглившихся каменных стен теперь уже бывших домов. За последней, к степи, широкой улицей виднелись полуразрушенные строения машинно-тракторной станции, подбитый грузовик со свалившимся набок зеленым кузовом и два трактора с красными кузовами.

После отдыха рабочие остановились недалеко от вокзала, напились у колодца. В комнате дежурного по станции их ждал Карунный.

— Все в сборе? — окинул он взглядом бригаду. — Хорошо управились, теперь за новое дело. — Глянул на Бородулина, гримаса горькой улыбки задержалась на лице… — Вот варвары… Без работы не останемся. — Он задумался, будто изучая квадратное окно, забитое наполовину фанерой. — Впрочем, не след тратить время на разговоры. Сами увидите.

От вокзала сбоку маневрового пути, заросшего жирной лебедой и колючим татарником, извивалась узкая дорожка. Шли не торопясь, длинной вереницей. Между уцелевшими домами, за одиноким деревянным пакгаузом разбегалась во все стороны степь. Казалось случайным, что на этой равнине торчит семафор с близкими друг к другу переводными стрелками; ломала строгую линию горизонта карликовая будка переездного сторожа со срезанной взрывом крышей. Сбоку нее валялся полосатый шлагбаум, сбитый вместе с державшими его столбами.

Сразу же за переездом на железнодорожном пути увидели бесформенное нагромождение. Многие остановились, пораженные картиной.

— Вот такие дела-а, — прохрипел Карунный.

На его скулах ходили желваки. Он словно не хотел подходить ближе, укоротил шаг, ожидая, когда соберется вся бригада. Рабочие вскоре сбились в тесную группу, и Карунный, вытянув руку, показал туго сжатым кулаком:

— Смотрите! Хорошо смотрите! — будто угрожал кому-то. — Сами решайте, что делать.

Середина пути была глубоко вспорота, глиняная внутренность железнодорожной насыпи вывернута наружу, шпалы разодраны, их рваные концы поднялись от рельсов, будто в стремлении соединиться над колеей, но половинки были короткими, поэтому торчали незавершенными конусами, разбросанными по всему пути.

— Специальным путеразрушителем! Поняли? — кипел Карунный. — Цепляют к паровозу — и давай. Крюк такой, я видел его, в полтендера высотой… Изобрели! Даже рельсы гнет.

Разрушенный путь вызвал у Федора Васильевича ощущение тяжкой утраты. Какой черной должна быть сила, направленная на уничтожение дороги?! Он подошел к разодранной шпале; черные древесные жилы еще пахли креозотом, напоминавшим запах нефти, разлитой по известковой поверхности, но этот запах уже перемешался с горькими испарениями степной полыни. Он попытался придавить, поставить на место, встопорщенный конец, уперся руками в него, но обломок даже не сдвинулся, прижатый изогнутым рельсом к глинистой насыпи. Об использовании таких кусков в починке пути не может быть и речи, требуются новые шпалы, а эти надо убрать. Малыми силами да еще без механизмов с ними ничего не сделать. И рельсы далеко не все пригодны для использования.

Дмитрия и Петра тоже поразил вид исковерканного пути. Им памятен разбитый сахарный завод в Сыромятном, но то завод, а здесь, в степи, один путь, всего лишь полоска в степном бескрайнем пространстве, а вот добрались и до него. Выходит, важным посчитали его фашисты, если при отступлении этак разворотили. Молодым рабочим казалось, что уничтожено дело их рук, их сил; ничего, что на этом перегоне они еще не забили ни одного костыля, но их забивали такие же рабочие, как они, как Бородулин и Федор Васильевич. Они впервые четко осознали, как много зла причиняют оккупанты. Петру и Дмитрию, с лихвой вкусившим тяжесть голода и нелегкой работы, было ясно, какого труда стоит возрождение рельсовой колеи, каких материальных и физических затрат. Не будь этого специально уничтоженного пути, они бы строили что-то новое и это новое облегчило бы чью-то жизнь, может быть, даже стало чем-то значительным и для них, молодых строителей, и для многих-многих других людей.