Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Тут Андрей встал, посмеиваясь:

— Нам нужно наше ЗАВТРА, куда нам старый хлам! Вы не глупы, что и говорить, но рабочий класс умнее. Он видит недужное тело с гнилыми ногами и проделывает ту самую штуку, которая так нравится докторам — ампутацию. Трах! К черту больные ноги! Много лучше смерти. Может статься, что мы довольно бесжалостны, верно, все от того, что ни мизинчика своего не отхватываем. Наш рабочий мизинчик здоров, хоть и грязен, на вас же такие меры плохо отзываются. Просим прощенья. Однако, если бы вы не родились богатым и знатным, пошли бы с нами.

Он хлопнул Логинова по плечу, желая оборвать разговор. Бледна была Екатерина Владимировна.

— Что ты, Кать, нездорова?

— Голова болит.

Логинов перебирал взглядом их обоих.

— Чудесная жена у вас, Андрей Васильич, когда-то мы все за ней волочились…

— Нечего вам было делать, — пробормотал Андрей.

Екатерина Владимировна вспыхнула. Какое оскорбление!..

Логинов собрался уходить. Когда Екатерина Владимировна закрывала за ним дверь, сказал шопотом:

— Желаю вам того, чего у вас нет, — счастья. До свиданья, госпожа Алакаева.

— Птиченька?.. — позвал Андрей.

Ложились. Андрей знал, что она сегодня чужая, враждебная. Когда же, когда поймут друг друга?..

Птиченька ощутила, как мужнино одеяло взметнулось к ней, просунулась теплая рука, обняла за плечо…

Еще милой нежностью дышал Андрей, а она лежала молча, недвижно, стиснув зубы.

Потом вскакивала, убегала в кухню и звенела чем-то, плескаясь водою.

— Кать, не надо! — мучительно звал Андрей. Он понимал, что она освобождалась от его чар, сбрасывала с себя его поцелуи, поднимала мятежную голову. — Иди, не надо…

Она возвращалась, захолодевшая, с освеженными бедрами.

Так они засыпали, и большое лицо Андрея в полумраке извивалось виноватой, страдающей улыбкой.

Ластилось лето.

Город все еще спал. Солнечные уколы не могли его разбудить. Город затыкал глаза, уши, немой, слепой лежал трупом на болоте. Недаром вспоминалось — Быть Петербургу пусту…

От осиновых дров набережная как будто в лишаях, барки топорщатся на воде, загораживая синеву, горбатые мосты чванливо сбрасывают белесую пыль.

Дети скучают в городе.

Кирик сидит на тумбе бульвара Профсоюзов и жалуется малышам:

— Голова болит и ноги слабенькие.

— А ты проси тятьку отпустить тебя на родину.

— Какую родину?

— Да ну, дурак, в деревню, в село.

— Никакого села я не знаю, — возмущается Кирик, — про что ты говоришь? Дядя Андрей ездил к родным, а я не ездил.

— Кто, дядя Андрей?..

— Мамочкин муж… как его?.. отчим.

— А-а… — мальчишка задумался, а вихлявая девчонка посоветовала:

— Ты с мамкой поезжай к евоным родным.

— Мы-то, к ним?.. — засмеялся Кирик. — Мамочка не поедет.

— Они разругамшись?

— Нет, что ты!..

— Так почему же?..

Кирик задумался. Почему бы, в самом деле, не поехать? Вспомнился дядя Николай, машинист, евший с ножа, маме он не понравился… Нет, в деревню им не поехать.

— Мама не любит деревенских.

— Ишь ты, Кирка. Форсишь! Чего форсишь? Гвоздев рабочий.

Кирик вспыхнул, сам не зная почему, и топнул ножонкой:

— Я не Гвоздев, я — Алакаев, мамочка была папиной женой папа офицер, только он умер.

— Ффью! — свистнул мальчишка. — То-то у тебя нос воробьиный. Истончали вы, офицеры!..

Кирик нахохлился, как птичка, и пошел прочь. Девочка побежала следом.

— Не сердись, Кирка, — зашептала. — Петька от зависти. У-у жигаль… Ему жаль, что Гвоздев пайки заграбастывает.

Кирик молчал. Она стала еще угодливее:

— Ты добренький, Кирка, принеси мне воблинку, одну воблинку, сегодня вечером, я никому не скажу.

— Принесу.

— Тебе мамка не даст, так ты утащи.

Кирик думал ответить, что таскать нехорошо, но не хотелось показаться жадным… Он добренький, для доброго дела можно и утащить разочек.

Принесу, ладно.

В кухне поспевал скромный обед. Кирик следил за ножом в маминой руке, втайне негодовал на тонкие ломтики сала.

— Мама, ты Алакаева? — спросил внезапно.

— Нет, Кикочка, ты же знаешь…

— Так ты называешься Гвоздева?

— Конечно.

— А почему мы в деревню не поедем?

— Ай да Кика! — сказал Андрей. — Ты — Гвоздева, поезжай в деревню.

— Откуда ты явился, мальчишка? — вспыхнула мать.

— С бульвара. Петька сказал, что у меня нос воробьиный потому что папа был офицером.

— Сколько раз я говорила, не ходить на бульвар!

— Ну, уж оставь, пожалуйста, Птиченька, — вмешался Андрей. — Слушай, Кика. Покажи-ка свой нос воробьиный.

— И совсем не воробьиный, а мой собственный.

— Верно, малыш. Нет никаких носов, кроме человеческих. И люди все одинаковые, что рабочий, офицер, крестьянин, если они трудятся и не вредят друг другу. Твоя мама была папина, Алакаева, а теперь Гвоздева, папа твой работал — (так, жена?) — и я работаю, носы от честной работы не меняются.

Кирик уловил на материнском лице пренебрежение.

— А у папы был… мундир… — нерешительно протянул он.

— А у меня куртка! — засмеялся Андрей. — Вот и вся разница. Папа твой умер, не надо часто мертвых поминать.

— Ну, вот еще… — возразил Кирик сквозь большой кус хлеба. — Перед сном я молюсь за нас всех, а потом за папу.

Вилка Андрея заколебалась в воздухе, лицо Птиченьки порозовело.

— Неужели, Катя, ты молишься с ним?

— Он привык… Не отучать же!..

— Но ты поощряешь!

— Странно… — воскликнула Екатерина Владимировна. — Все крестьяне так благочестивы, а ты ненавидишь бога.

— Я не могу ненавидеть то, чего не знаю. Когда я научился читать и попал на выучку в город, я понял, что не бог приходил ко мне на помощь. Я сам схватил жизнь за руки.

— Удивляюсь я вам, — Екатерина Владимировна пожала плечами. — Мы учились, много знаем и не потеряли веры в бога. А вы, товарищи, стоит вам научиться читать по складам, как вы уже вычитываете: нет бога.

— О мы не вы. Вы молитесь, когда вас, хвать, боженька ущипнет.

Кирик жадно смотрел в их загадочные лица.

Соседка, старая швея, зашла попросить весы. Была словоохотлива, а глаза шныряли в зрачках, как черные тараканчики.

— Уж как я посмотрю на вас, душа радуется, — подарила похвалой. — Влюбленные!.. Ничего, что вы аристократка, а он простой. Нынче время суматошное, все в перемешку, ничего не разберешь. Оно и легче.

— Разбираюсь отлично, — ответила холодно Екатерина Владимировна. — Неужто все вперемешку?.. Однакоже вы не забываете, что я аристократка.

— Знаю, знаю, милая, да когда белье сама стираешь, да на постели рядом с рабочим лежишь, как будто господами вокруг тебя и не пахнет.

Ушла.

С этого дня Екатерина Владимировна чаще останавливалась около дома Логинова.

Подходила, рассматривала ворота, поворачивалась, уходила и вновь возвращалась.