Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Мишка отвернулся и пошел щипать кота за хвост.

Анисья с любопытством рассматривала Андрея.

— Скажи, кум, правда ли, что нынче всякой бабе — воля, хошь живи с мужиком, хошь не живи?.. Бери развод.

— Правда.

— И мужикам нашим выходит такое же, значит, положение, выбирай любую?

— Одинаково. Свобода.

— Вот оно как…

Анисья вздохнула. Дядя младший, усмехнувшись, спросил:

— Мужик загулял?

— Гуляет, чего ему… Ваши правила беззаконные, тьфу, ни царя, ни образо́в, ни совести…

Она сердито схватила Мишку за рукав.

— Нечего мне ему дать, Анисья, — виновато сказал Андрей, любуясь ее засверкавшими, лютыми, как у волка, глазами… В городе можно ли так палить зрачками?.. Здесь, в деревне, глазам и дюжим рукам — воля.

— Нечего, и не надо. Хороши и так. Прощай, кум.

Дернула мальчишку и выволокла за порог.

Андрей вытер губы и отбросил деревянную ложку, она сразу покрылась мутным налетом.

— Кусается ваша свобода, коммунисты, — сказал дед. — Смута.

— Выросли зубы, верно. Триста лет шамкали, — ответил Андрей.

— Толково говоришь, Андрей, и власти сочувствуешь, — сказал младший дядя. — Отчего не идешь в партию? Мы что, мы не осудим. Нам лучше своих, как ты, в партию поставлять.

Опять знакомый вопрос, что на митинге, и все тот же ответ рвался с губ. Андрей спросил:

— Видели комиссара, в Заханье поехал?

— Ну?

— Встать в ряды этаких партийцев легко, а я не хочу. Уж если я пойду в партию, либо меня сожрут, либо я многих одолею.

— Сомневаешься, значит?

— Не сомневаюсь, но я существую, а надо, чтобы меня не было, нету меня, совсем нету; я, как ты, как все, и шагать вместе, вот когда сыпь в партию!

Он замкнул губы над самыми сокровенными своими словами.

— Ну, в добрый час… — сказал дядя. — Вон уж бабы обряжаются. Собирайся…

Тревожный день, засасывающий в прошлое, провела Екатерина Владимировна. Пошла с мальчиком в Исаакий. Хотелось окунуться в чужой экстаз.

Стояла в темноте., Кирик слушал пение и клал крестное знамение вкривь и вкось на плечики.

О ком молиться?… Только о нем, светлом ребенке.

А муж, Андрей? Что было в нем дорого, что любила, да и любила ли?

— Господи, дай ему здоровья!

Кирик смотрел в алтарь. Тонкое личико радовало материнский взгляд. Кирик походил на деда, родовитого генерала. В хрупком носике с горбинкой была верность роду. Милым, блаженным веяло от ребенка.

Детство с пикниками, святками, юность с котильонами, тройками, барская жизнь после замужества, — что осталось от них?. Мальчик-шестилетка, спрашивающий: мед, он желтый?

Пока растворялась в прошлом, кто-то подошел и колыхнул теплом.

— Екатерина Владимировна?

— Кто? Николай Павлович!..

Стыдясь варешки, подала робкую руку. Мельком обогнула взглядом подошедшего: куда как просто одет.

— Отмолились? Выйдем. Это сын Димитрия Сергеевича?

— Конечно. Поздоровайся, Кика.

Кирик зашелестел сапожком.

Николай Павлович Логинов, бывший дипломат, щеголь, — нынче просто серый тулуп, — заглядывал в лицо Екатерины Владимировны.

— Правда ли, что вы вторично замужем?

Она усмехнулась, неловко спросила:

— За кем же?

Он замялся.

— Говорят, человек не нашего круга, печатник или моряк, не знаю.

Вот до чего дошло! Екатерина Владимировна стыдилась подтвердить.

— Что ж, он партийный?

— Нет.

— Well, are’ you happy? [16] Счастливы ли вы? — внезапно спросил Логинов.

— Николай Павлович, помните «Нелей»?

— Именье? Помню.

— Так то́ было счастье?

— Для меня вся прошлая жизнь была счастьем.

— Так если то было счастье, что же теперь?.. Не спрашивайте!

И вдруг промахнула телега, показался Андрей, так и встал во весь рост, приветливый, улыбающийся… Нет, показалось… Толкнулась испуганная нега в теле и улеглась.

Глаза Логинова шарили по лицу Екатерины Владимировны.

— А я перебиваюсь. Голодаю, но не мерзну. Вот мой дом. Зайдите.

— Нет, нет… Ко мне, пожалуйста.

Сказала чужой адрес, оторвала руку, увлекла за собою Кирика.

Горечь хлестала в душе. Умерло счастье, но было счастье.

Хотелось проклясть Андрея, затопить ненавистью улыбку новых дней.

По рыжей облезлой мостовой Андрей шагал к дому. Был пронизан свежим деревенским запахом. Хотелось руками раздвинуть улицы, постучать скользкими ветками в холодные стекла, уронить солнце на жесткие крыши…

Ему бы, Андрею, всю власть! Он изменил бы эмблему Р.С.Ф.С.Р. Если бы… один молот замкнуть двумя серпами.

Дома уже отобедали, когда он позвонил.

Птиченька встала, сжатая двумя дверями, положив руку на крюк, и горячая кровь извнутри колола щеки.

Открыла, обняла Андрея.

— Отойди, я грязный, — сказал Андрей, стукнув чемоданом и сбросив мешок, вздувшийся от поклажи. — Дай мне вымыться.

Она поняла; испугалась, налила теплой воды, подала белье. А глаза ее жадно смотрели то на его губы, то на мешок, с одинаковым выражением.

Кирик спрашивал:

— Меду привез? Сколько?

Андрей не отвечал, брызгая водой. Наконец, взялся за полотенце. Оно раздражало кожу. Или это глаза жены беспокоили?..

— Шпик?

— Пол-пуда.

— Масла?

— Шесть фунтов.

— А муки?

— Два пуда, пшеничной.

— Мед, покажи мед! — прыгал Кирик.

Птиченька подошла вплотную. Ему открылись жаждущие знакомые губы.

Молча, кинув юркий взгляд на ребенка, сдвинули колени, впились плечами, губами…

— Вот, вот, вот… забил молоточек в висках Андрея.

— Кать! — вопль вырвался из груди.

— Не Катя, Птиченька.

Но подошел Кирик:

— Покажи мед.

Пришлось показать.

Ложились спать. Екатерина Владимировна дразнила заговорческой улыбочкой.

Андрей сел на кровать и принялся обстригать ногти на свеже вымытых ногах.

Ножницы ляскали, острые иглы отскакивали.

— Да скоро ли это кончится? — вскрикнула Екатерина Владимировна.

Исказившееся гадливостью лицо поразило Андрея. Он отложил в сторону ножницы.

— Вот что, Кать, — сказал спокойно. — Я за тобой слежу. Что с тобою деется? В первый раз я заметил твою злость, когда мы получили судака в пайке и ели его за обедом, второй раз, когда я икал, чорт его знает, почему — и в третий, сегодня… Ты бы пояснила.

Губы Екатерины Владимировны вздулись от сдерживаемых слов. Андрей подошел к ней и привычным жестом взял за плечо. Казалось, воздух подвертывался угодливо под руки, распластывался, делаясь бархатным.

— Кать… — мягко сказал Андрей.

Она подняла желто-ореховые глаза, хотела улыбнуться, но заметила на рукаве Андрея уцепившийся осколок ногтя. Вся передернулась и отскочила.

— Фу, гадость!.. — закричала с омерзением. — Не понимаешь.

— Вот это уж против шерсти, — тяжко сказал Андрей, да как саданет рукою по столу. — Говори толком… Не озорничай! Куда в сторону похряла?