Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

В эту ночь не было ни Екатерины Алакаевой, ни Андрея Гвоздева.

Извечная радость страсти спаяла воедино и уронила в небытие.

Дни… С утра скрежет щепок под ножом, тяжкое круглое колыханье воды в ведре.

Прогулка с Кириком по дремлющим улицам, встречи с желто-высохшими людьми, запах селедок в одервенелых руках.

Возвращенье домой, задорный треск разгорающихся дров, начинающая дышать плита.

Противно суслится под рукою белое сало и приятно холодит картофель.

Потом вечер, у печки… Голос Андрея, гудящий ласково.

Андрей Гвоздев получил провизионку на родину, в Гдовский уезд, богатый шпиком и хлебом.

Шел домой, веселый, все мысли устремлялись в одну точку в знакомую деревню. Андрей, забыв улицу, не наяву, шел по тропке родного села и не хотел с нее сойти.

Скоро, скоро будет шумно взбалтываться на тряской телеге, ухнет вниз под гору, застрекочет между знакомыми заборами, хлебнет хлесткого текучего воздуха, ступит в рыжую чавкающую глину.

Андрей пришел домой. Еле одолел долгую лестницу. Ноги, опьяненные грезами, как будто ощущали ветхость низкого крыльца и не повиновались, отталкивали каменные ступени.

Птиченька подала обед. За месяц со дня свадьбы она поправилась, пополнела, губы чаще улыбались, но пряная морщинка: впивалась в белизну лба, склоняясь то вправо, то влево.

Кирик задавал вопросы:

— Куда дядя Андрей едет, когда вернется? Привезет ли меду. И что такое мед?.. Он желтый?..

Андрей спешил.

Надавив на локти, Андрей вытеснил чужое тело, — оно упало, как тугой мешок, — соскочил на платформу, выслушав брань, ринулся на станцию.

— Нет ли кого из Лядской волосги? — гулко покрыл все голоса. Ого-го, сюды!..

Андрей подошел ближе и узнал Митрия из Горок.

— Дю!.. Гвоздев…

Родной возглас, свойственный гдовцам, порадовал Андрея. Обменялись рукопожатьем.

— Вези, Митрий, махоркой посчитаемся.

Ладно! Садись. — Митрий улыбался. — С куревом у нас беда. Белые всю махорку потоптали.

Он с наслаждением потер пальцами желтую махорку.

Заверещали колеса, телега нырнула в лесную тишину.

Сразу крутые ухабы задали пляску телеге, захлестали по бокам.

— Вот, ямина, Митрий. Держи, чертяга, влево…

— Знаем, чего!..

Андрей, расправив шире глаза, окунул зрачки в черную гущу леса. Пахло талым снегом. Прохладца лесная пахла влажными листьями и старой обнажившейся травой.

Навстречу хлестнула грязью и гиком чужая телега. Бабье розовое от первого загара лицо метнулось и унеслось.

— Гони, к чорту, гони, уважь земляка. Н-ну, катись!..

— А ты, что, за продуктами?..

Андрей поморщился. Городское новое словечко резнуло хмельной от деревенской воли слух.

— Да, за ними… Ну, а как вы?..

— Как тебе сказать?.. Многое испытали, как тут наступленье было.

— Да ведь наш уезд белым сочувствовал, — середняки да кулачество.

— Белые, однако, дело свое сгубили… — сказал Митрий. — Задавались! Нам и так и этак несладко. Нам, теперича, от власти отповедь… Совет, он тоже, мягко стелет, жестко спать.

— Отбирают?.. — догадался Андрей.

— Вот… Думаешь, легко?.. Какое, бабы совсем лютые стали. Поди, сунься к бабе, возьми ейного поросенка… Зверье!..

— Неважно… — согласился Андрей. — Только, думаю, утрясется.

— А ты, Гвоздев, холост?

— Женат.

— Кого взял?

— Дамочку.

— Дю!.. Хозяйственная?

— Ничего…

Митрий ударил коня:

— Ну, зяблый!..

Пили чай на пол пути. Чудесное слово — махорка — преображало всех. Самовар быстрее закипал, даже плевался белыми брызгами, пироги и шпик лоснились на блюдах. Только сахар не показывался.

Повстречали за столом какого-то комиссара. Жирное, потное комиссарово лицо ширело от больших кусов хлеба.

— Ну, морда! — подумал Андрей.

Сам он пил, ел, отвечал на вопросы, и замечал: браня белых, радуясь концу помещиков, крестьяне жались от слова «коммунист».

«А — впрочем, неудивительно, — подумал Андрей, скользнув глазами по комиссаровскому лицу. — Такие запугивают… Чистка нужна…»

Подъезжали к селу. Налево мелькнул сизый валун, занесся журавль, и резнули желтизной новые крыши.

Сердце заметалось в груди кривым скоком. Андрей бросал голову из стороны в сторону, узнавая и не узнавая родины.

— Дядья удивятся… — крикнул Митрий, подкатывая.

Дядья, конечно, удивились и обрадовались, особенно, когда зашелестела сухая махорка.

Задымилась коптилка, затенькали балалайки. Махорочный дух пополз во все углы.

Андрей сидел на скамье. Оцепенел в полудреме. Улавливал новые слова, радовался им, но где-то в теле неустанно скоблило, ныло…

— Что?.. Что такое?..

— Мамкины песни… — вспомнил Андрей.

Далеко пугливо отошли мамкины песни. Визжат вместо них частушки, а старая песня старых матерей полегла под звонкими словечками: «продукт, декрет, организация».

Андрей заснул.

Следующий день потек быстро. С утра поехали к хуторянам, к богатеям. Дядя младший ловко менял махорку и мыло.

В одну из деревень Андрей поехал один. Тут-то и понял, что пора подхватить подмышку сельское хозяйство, чтобы оно не пошло прахом.

Кусок хлеба оказывался дороже золота.

Андрея жестоко уязвляло хитрое, жадное лицо крестьянина, его зажатый на куске хлеба кулак.

— Вернусь в Питер, поговорю, — мечтал Андрей.

По дороге встретил комиссара. Хмурое жирное лицо разлезлось, и Андрею почудился самогонный дух.

Надо было собираться обратно.

Когда Андрей сел закусить («— положи, хозяйка, еще картофелю больно рассыпчатый да масленый»), распахнулась дверь и над порогом весь воздух вытеснила дородная баба. За нею вкатился ребенок, повязанный теплым платком, но без чулок, с бурыми коленками.

— Здорово, Гвоздев, — сказала баба, а мальчишка, приблизившись и взвизгнув, как собачонка, ковырнул в носу, хлюпнул и вытер пальцы об Андреевы сапоги.

— Ну, ты… — отмахнулся Андрей.

— Ничего, ему можно… Крестник, — улыбалась баба. — Не узнаешь крестника-то?.. Мишка Алексеев, Логовской. Ну?

Андрей сразу вспомнил.

…Сизое утро, осеннее, далекое, темные ребра телеги над вялой травой, баба-раскаряка, в раздвинутых коленях берегущая живой визгливый комок… Неслись, помнится, круглые, добрые звуки колокола, и недавно подкованная лошадь, заигрывая, звенела копытами по случайным камням… Встречные, сторонясь, усмехались, бабы не то с завистью, не то с сожаленьем поводили плечами:

— У Анисьи Логовской опять скулит… Седьмой уж, и все мальчишки!..

— Здравствуй, Анисья, — сказал Андрей. — Проводить кума пришла, спасибо.

— Да вот, кум, слышала, что ты женился.

— Женился.

— Вот… А Мишка-то, вишь, большой, шестой год, ай и шалун, беда! Дай руку-то крестному!