Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

— Прячься, девушка, прячься, милая! Не убьет, стращает, прячься.

— Боюсь.

Идет пасифик, грудью сугробы опрокидывая. Идет шибко. Версты в колесах лезгинку вытанцовывает. Буфера тарелками весело бьют. Матрос по цистерне верхом, как на кобыле, к бабам ползет. На плече винтовка. Ленточки черные по ветру стелются. Страшной бранью, что винтовкой от матроса. Подняла старая глаза. Глядь, а он над ними. Обмерли. Застрелит! У матроса лицо косое с белыми пятнами, губы от злости свело.

— Слазь сейчас, сволочье! Слазь! Убью, сучий глаз, как собаку!

Старая сухими глазами плачет:

— Не убивай, родимый! Не убивай! Девять душ! На станцию приедем, слезу, истинный господь! Рупь сребряный дам! Не гони! Ждут небось! Мы не знали такой строгости!

— Я тебе… покажу рубь серебряный.

Матрос к лестничке, ногами по ступенькам сучит. Старая вокруг железной лестнички обвилась, не оторвешь.

— Пожалей, пожалей, родимый! Не губи!

Матрос прикладом в старушечью грудь, как мясник — гек! Руки старухины сами собой разжались. Кулем под откос взвизгнула и пропала…

Любушка на матроса взглядом:

— Товарищ матросик, родненький!..

— Сиди уж…

И снова вверх на вышку по цистерне. Ленточки бьются в ветрах, черные зловещие. А там далеко на повороте старуха — встанет и упадет, поднимется, свалится. Кровь изо рта, из ноздрей на мешок с солью. Соль в соль терпким, красным, смертельным.

Идет маршрут № 04456 предельной скоростью. Восемнадцать цистерн с азербейджанской нефтью колесами версты мотают, черную парафиновую кровь московским заводам и фабрикам везут. Орет пасифик у каждого шлагбаума, у каждой выемки, у каждого моста, —

— Даешь Воронеж!

А Любушка в теплушке у огня. В Миллерове ее туда втащили. В руках стакан, в стакане спирт, разбавленный снегом. Страшно, боязно. Руки дрожат. Голова — карусель огневая. Карусель в горячих наветряных глазах.

— Не могу больше!

Тот самый матрос, что бабку в грудь прикладом, обнял ее цепко, ласково.

— Пей, барышня, красавица, пей, золотко. Выпей до дна.

Из черного угла хриповатым обухом по башке:

— Что она, курва, трепется, тень на честность наводит. Выбей ей, братишка, бубну. А то под откос.

Пьет Любушка до дна. В раскаленном свинце последняя мысль плавится. Тащит ее матрос на нары, дышит на нее дыханием гнилым, смрадным…

— Пойдем, барышня, для удовольствия, пойдем, красавица…

А Любушке смешно. Хохочет девушка…

…………………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………

На улицах живчики, зеленый санитар. Растут рыжие глиняные бугры за братским кладбищем. Железнодорожный трибунал в городе суд открыл в рабочем клубе имени т. Дзержинского. Сыч над банками с латынью под бычьими пузырями. Хрюкает Сыч жалобно, плачет, приговаривает:

— Уродцы вы мои махонькие! Ведь и у его превосходительства у Антон Павловича тиф головной. Тиф. Лежит, пальцы карандашиками. Что будешь делать!

Мотает кудлатой головой, а чашка с розовыми розанчиками на черном пальце болтается печально.

— Помру я! Помру я от большой жалости!

Отец Любушкин гоголем ходит по базару. У него образчик соли в газету завернут, в карман положен, как у спекулянта настоящего. Ходит степенно, не торопясь, цену настоящую на товар ищет. То к одному уху, то к другому шепотком прилипает.

— Соль с самой что ни на есть Кубани. Одного барахла на миллион обменял. Харч не в счет. Давай цену, купец. Давай цену настоящую.

А у Любушки кровь болезнью срамной заржавела.

В коридоре у стены, роняющей слюнявую сырость, мужчина загородил дорогу женщине.

Женщина покачивалась, перепадая с каблука на каблук. Не могла овладеть шаткими, разбегающимися, будто к чужому телу привязанными ногами. Руки тяготели вниз, затылок опрокидывался пудовиком.

— Эх, Птиченька, — сказал мужчина. — Молвите словечко, и все уладится. Ну, тихохонько. Я услышу.

Скрипело перьями, плевало копотью, пылью грязное учреждение.

— Птиченька, пойдем, запишемся. Сына вашего подыму на ноги. Вы не сомневаетесь, что Кирик меня полюбил?

Он подхватил ее — она падала — и посадил на скамью.

Буйно взлетающий вверх лоб и золотые вихри волос, точь-в-точь поле пшеницы, склонились к женским коленям. Повеяло теплым запахом от затылка и таким мощным, выгнутым мостом лег он перед лицом женщины. Она смотрела на белое пятнышко шрама около уха… Как хороша чужая мощь!.. И не удивилась поцелую, павшему, как молния, в ее ладонь.

Он целовал и говорил… Он ли говорил, она ли вспоминала?..

Текучая жизнь вставала перед ними, оба ее знали, ощущали, а кто закреплял ее звуками в бреду темного коридора, не все ли равно…

Колючий хлеб. Сахарин д-ра Фальберга. Скользкое полено, кривой колун… Мальчик, говорящий: «Мама, дай хлеба».

Вчера он выкрал весь хлеб и на упрек ответил: «Разве дурно есть, когда голоден?»… Самой хотелось разом съесть оставшийся кусок, жадно разрывая мякину.

Ох, тягота ненавистного тела!.. Любила когда-то свою грудь, волновала сама себя валкими плечами, а теперь об эту грудь можно ушибиться… И еще… чулки, сквозящие телом… И дорога домой, по безглазым улицам, между зданиями, лежащими, как заколоченные гробы.

И пять этажей!.. О, эти сбегающие вниз, готовые к услугам, распростертые ступени… Борьба с каждой из них… Надо подняться, постучать и услышать детский голос: «Мама, ты?»

Да, это мама. Пришла мама, волочась через сотню ступеней, чтобы принести тебе кусок хлеба, разломить последнюю щепку и выстукать хребтом воблы окоченевшую плиту…

— Руку дайте. Пойдем. Птиченька.

Вышли на площадь, разбежавшуюся и прилегшую в отдалении красными домами.

Мужчина глянул в упор и расставил ноги шире, устойчивее:

— Во-первых, я вас люблю. Во-вторых, — загнул второй палец с приятным круглым ногтем, — я вам смогу понравиться, я знаю. В-третьих, долго не протянете без посторонней помощи, я же хорошо устроен, вам известно. В-четвертых, не все ли вам равно, а нам с Кириком будет лучше, если мы с вами поженимся.

Она смотрела на все четыре загнутые пальца и на пятый, оставшийся. Он был весь против, один против доводов четырех. Рука стала неприятной. В глаза лезла эта кряжистая, чуть свинцовая, рабочая рука и соблазняла.

Мужчина ждал. Потом вдруг засмеялся, осветив лицо очаровательной улыбкой. Широко взмахнул правой рукой и кинул ладонью вверх:

— На… Хошь?

И победил.

Как было им не залюбоваться!..

Довел до дому, но не вошел.

— Сейчас у нас митинг, между своими, уж я поговорю… Сегодня у меня радость, вы…

Кирик за дверью спросил:

— Мама?

Мужчина взял Птиченьку за плечи.