Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

А Поликарпов уже шагал по совхозной «Аллее побед» в районный центр, к шоссе. И хотя на душе не осталось и капли спокойствия, все бушевало, он шел с чувством целеустремленным и ясным. Кепку снял, подставил солнцу густую рыжеватую шевелюру, губы надул, отчего лицо приняло всегдашнее выражение задиристости. И пиджак тоже снял, бросил через правое плечо, петелькой на палец, чтобы левая рука не висела попусту. Шагал крупно, устали не чувствовал. Хорошо, что здоров, молод, силен духом. Остальное приложится.

Шел по своей земле, оглядывал ее хозяйским глазом, и привычные мысли возбуждали в нем летние холмистые поля, полные добра. Нагнулся, вырвал куст осота, кинул на дорогу. У каменной арки остановился, усмехнулся и, отряхнув пучком пырея пыль с туфель, ступил на асфальтовую ленту шоссе. Постройки районного поселка белели в сотне метров от него. Теперь бы поймать машину, чтобы успеть до конца рабочего дня.

Синяя «Волга» появилась не со стороны райцентра, она шла в обратном направлении, и потому. Поликарпов не обратил на нее никакого внимания. Но в машине сидел Фадеичев. Он подался к ветровому стеклу и сказал:

— Ага, вот он! Разворачивайся!

— Вам подзаправиться время, Пал Николаевич, — напомнил шофер, притормаживая, чтобы развернуться.

— А сумка на что? Где-нибудь и поедим. На лоне природы. Чем плохо? А сейчас вот этого парня прихватим, он нам очень нужен.

Машина резко остановилась около Поликарпова, он даже подался на шаг в сторону и только тут увидел Фадеичева. Вот встреча! Но отступать уже некуда.

— Здравствуй, Геннадий Ильич. Далеко собрался? — Фадеичев не выходил из машины, только сделал знак шоферу, и тот изнутри открыл заднюю дверку.

— В трест надо.

— Так срочно? Других дел на сегодня у тебя нет?

— Пока нет, — тихо ответил агроном, уже чувствуя себя виноватым. Люди к уборке готовятся, а он бедным родственником на шоссе околачивается.

— Почему голосуешь? У тебя же машина.

— Нет у меня машины. Я сейчас никто, — улыбнулся он, но улыбка получилась вынужденная, жалкая.

— Прибедняешься. Слышал, что к Аверкиеву нацелился. Это правда?

— Нацелили. Без меня, так сказать, обженили.

— А ты? Рад такому обороту? Ну, естественно! Хорошее хозяйство, отличный директор.

— Я не дал согласия.

— Значит, для тебя хуже в Калининском?

— Лучше.

— Так в чем же дело?

— А мне не надо лучшего. Мне и в Долинском не плохо.

— С Похвистневым?

— В совхозе, — дипломатично ответил он.

Фадеичев задумался. Сидел боком, одну ногу выставил и пристально, оценивающе смотрел в глаза Поликарпову. Вот он какой!..

— Садись, — приказал коротко.

— Так мне в город, — нерешительно напомнил Поликарпов.

— Садись! В город потом. Сейчас надо ехать в поле, агроном. Ну, давай, давай!..

Когда тот сел, когда свернули влево, на знакомые до боли долинские поля, Фадеичев, не оборачиваясь, сказал:

— Ты мне покажешь все эрозированные участки, все овраги, все распыленные пашни, всю беду покажешь, которую вы с Похвистневым обрушили на эту землю. Я хочу видеть и понять, как это специалисты совхоза дошли до жизни такой, за что они мстят земле-кормилице. И о чем думают, черт их побери! Кое-что мне уже рассказал ваш Маятнов, кажется, это он ведет историю войны с землей, своеобразную летопись уничтожения пашни. Теперь пусть еще старший специалист покажет и пусть оправдается, если сможет.

Поликарпов молчал. Игра это или Фадеичев всерьез? Ладно, разберемся. Нагнулся к шоферу и сказал:

— Сейчас влево еще будет дорожка, сверни на нее. Там за бугром есть одно место, с него и начнем, раз начальство вдруг пожелало.

Фадеичев дернулся, но смолчал. Это «вдруг» делало и его соучастником «войны с землей».

…Пыль, пыль, пыль. Справа, слева, на траве по межам, на колосьях, на туфлях, топающих через пропашное поле, на брюках, в каждом дуновении ветерка. Пыль вместо земли, которая должна состоять из комочков. Слитая корка, где застоялась, а потом испарилась вода после ливня, косячки пыли за камнями — по-над ветром… Они ходили и ездили час, потом другой. Поликарпов говорил, Фадеичев слушал и все яснее видел, что можно сделать с землей, если двадцать два раза за сезон елозить по ней тяжелыми и легкими тракторами и машинами, если не навозом лечить ее и не травами, а одними сверхсильными солями и туками, способными так же легко впитываться в корни растений, как и уплывать вместе с водой в овраги и речки, где они становятся уже отравой. И поля, где удалось сеять травы или где они были сейчас, показал Геннадий Ильич. Только мало этих лечебных, отдохнувших полей на совхозных угодьях, до обидного мало, и нет пока надежды, что увеличится их площадь, чтобы основательно повлиять на больные земли.

Ходили, не спорили, не ругались, но лицо агронома горело, он слышал, как часто и сильно бьется сердце — так, будто одолевал он высокую гору.

Фадеичев то и дело смотрел на красное от волнения лицо Поликарпова, искал ответа не в словах, а на лице, в глазах. Вдруг он спросил:

— У тебя язвы в желудке нет?

— Нет. А что?

— Ничего. Будешь иметь такое удовольствие, если не научишься жить и работать без лишних эмоций. Не тому учу, что надо быть равнодушным. Это мерзость для человека. Просто сдержанности побольше. Уметь владеть собой.

— Тогда будет инфаркт, — сказал Геннадий Ильич. — Это я прочитал недавно в одном журнале. Лучше сразу разрядиться, покричать или, извините, морду кому-нибудь набить. Говорят, некоторые руководящие господа на Западе держат у себя под боком кожаную грушу и боксерские перчатки. Как только взвинтился, сейчас надевает перчатки и бьет по груше, пока злость пройдет. Разряжается, словом. Форму обретает.

— Да, брат, это не для нас, мы кожаной грушей не обойдемся. — Фадеичев посмотрел на часы. — Батюшки мои! Уже три. Давай-ка сделаем перерыв, а то у меня…

Он махнул шляпой. Шофер подъехал. Достал из машины черную хозяйственную сумку, расстелил на меже газету.

— Садись, Геннадий Ильич. И ты, Вася. Пожуем.

— Что-то не хочется, — сказал Поликарпов. — Пересохло во рту.

— Кефиром смочишь. Держи.

Запоздалый жаворонок взвился к небу. Звонко раздалось сверху, весело. Ветерок пробежал по усатому ячменю, он уже не шелестел, а звенел подсыхающим колосом. Теплом пронизанный воздух разносил запах хлеба, влажной зелени с далекой отсюда поймы, где росли мята, лядвенец и ласковый мятлик.

— Скудно вы, — не удержался Поликарпов, когда Фадеичев съел кусочек рыбы, свекольный паштет и стакан кефира, после чего повалился на спину и заложил руки за голову.

— И здесь проблема: отцы и дети, — ворчливо отозвался Фадеичев. — Поживи с мое, потрудись над людскими поступками, тогда посмотрим. Сейчас тронемся, пять минут отдыха. Ты все мне показал?