Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

И вот — расплата, угроза отстранения. «Не соответствует…» А может, все пройдет, уляжется? Может, это только разговоры, метод воспитания? Пощиплют ему нервы, покритикуют — и все пойдет по-старому. Бывает так.

Спал Похвистнев плохо, утром чем свет вызвал машину и сказал замкнутому, молчаливому Ивану Емельяновичу:

— Давай по большому кругу.

Это значило — объехать все поля.

Утром, после сухой и теплой ночи, воздух не охладился. Запах спеющего хлеба чувствовался в нем, испарения зрелого лета, сухой земли, горьковатой полыни. В низинах, где ночевал туман, машину окатывало влажным холодком, волнующим запахом сочной зелени. Поля мелькали по сторонам задумчивые, сонные, ровнехонько-ровные, цвета старой бронзы, где пшеница, или белесо-желтые, где ячмень.

Вид покойных, укрытых полей постепенно придавал директору уверенность. Теперь уже с горечью, не без сердечной обиды вспоминал разговоры на бюро. Навредил природе? Где навредил? Он взнуздал природу, это да! Лишь на спуске в долину, объезжая свежий овраг, похожий на многорукое чудовище, пожиравшее тело земли, Похвистнев досадливо отвернулся. Светлые склоны холмов, где на смытой пашне редко стоял уже поспевший ячмень, заставили его вздохнуть. Вот тут, конечно, неладно. Но поправимо. Нельзя же человека снимать за такие огрехи?

— В райком, — бросил он Ивану Емельяновичу и опасливо вздохнул: каким-то получится разговор…

Фадеичев не заставил себя ждать. Дверь в кабинет была настежь.

— Садись, — коротко сказал он. — У меня осталось полчаса до отъезда. Потолкуем.

— В колхозы думаете поехать? — спросил Похвистнев, ободренный обычным грубовато-приятельским тоном секретаря, его бравым видом. Кажется, Фадеичев был в хорошем настроении.

— Сейчас разговор о тебе, Василий Дмитриевич, — сказал секретарь и, сделав паузу, как-то очень внимательно посмотрел из-под крутого лба жгучими своими глазами. — Дело в том, что мы решили перевести тебя на другую работу.

Молчание. Похвистневу вдруг показалось, что сидит он не на жестком стуле, а на чем-то зыбком, слегка колеблющемся. Он даже ухватился руками за край стола. Молчание. Фадеичев не сводил с него глаз. Похвистнев проглотил комок в горле, облизнул губы.

— Снимаете? — тихо спросил он.

Фадеичев коротко кивнул:

— Да. Снимаем. Хотя в приказе будут только слова о переводе. Ты должен понять все это — и наказание, и снисхождение. За что наказание и почему снисхождение. Он замолчал, отвернулся и стал собирать в папку бумаги. Похвистнев тоже молчал. Фадеичев вскинул голову и уже другим голосом, непреклонным, осуждающим, произнес:

— Время ушло вперед; а ты все еще топтался на месте. И безнадежно отстал. Во взглядах, методах, поступках. Все это как-то не замечалось, пока не возник острый конфликт. А уж тогда… Если говорить о твоей судьбе, то я не склонен списывать Похвистнева со счетов. В свое время ты сделал немало хорошего. И человек ты деловой. Но не творческий. Тебе нужна совсем другая работа. Я и сам много чего проглядел, не поправил вовремя, не спросил по всей строгости. Теперь спрошу у своей совести, выйду в обком «на ковер». А вот ты… Иди директором инкубаторной станции. Или на должность заведующего хлебоприемным пунктом. Вместо Никитина, который ушел на пенсию. И там и там работа чисто хозяйственная и не очень сложная. А совхозные дела тебе не под силу. Вот и все. Завтра можешь ехать в управление, в трест и оформляться на новой работе. Будь здоров, прими перевод как должное.

Заглянул помощник:

— Машина здесь.

— А Поликарпов?

— В машине.

Фадеичев пошел было, но вернулся, чтобы взять из-за тумбочки черную продовольственную сумку. На улице захлопали дверцами. Только тогда Похвистнев встал и медленно пошел через приемную.

— Неприятности? — участливо спросил его помощник.

Похвистнев не ответил. Лицо его, сведенное судорогой обиды, было таким отчужденным, что помощник секретаря не рискнул переспросить и только проводил удивленным взглядом.