Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

Нашел. И тоже не дома, а в тресте. Задержался.

Поздоровались, вежливо справились насчет самочувствия, а потом Фадеичев сказал:

— Слушай, Иван Исаич, а ведь ты ошибку допустил. Эта история с Поликарповым… Даже не с ним, а с Долинским совхозом. Очень прошу тебя приехать. Надо разобраться на месте да отменить перевод, пока не поздно.

— Постой-постой. Что-нибудь непредвиденное? Ведь ты не возражал, насколько я помню. И Похвистнев говорил об этом в таком плане, что перестановка благоприятна для обоих совхозов. В чем дело?..

— Понимаешь, поспешили мы с долинским агрономом. Парень-то на месте. А вот шеф его… Не во всем мы разобрались. Моя вина.

— Объясни, пожалуйста, — в голосе директора треста появились нотки раздражения.

— Разговор не для телефона. Приезжай, на месте разберемся. Сможешь?

Иван Исаич что-то бурчал, видно договаривался с сидящими рядом, потом сердито сказал мимо трубки: «Решено!» — и снова обратился к телефону:

— Ты слушаешь? Приедем. Часам к одиннадцати, не поздно?

— Буду ждать. И вот еще что. Если можешь, захвати с собой доцента Сомова, он где-то у вас. Я звонил на кафедру, сказали, что в областном центре. Тут письмо от него есть, познакомишься. Документ острый, требует действий. Договорились? Ну, извини, пожалуйста, и — спокойной ночи. До завтра!

Только Фадеичев положил трубку, как звякнул другой аппарат. Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Слушаю, — не очень приветливо сказал он.

— Приветствую и очень извиняюсь, — голос был хорошо знакомый, веселый. Конечно, это Аверкиев. — Беспокою насчет главного агронома. Что там приключилось? Моя Игумнова вернулась злая как фурия, рычит на всех и вещи развязывает. Толком ничего не объясняет, но понял так, будто Поликарпов ехать к нам отказался, Евдокия, естественно, тоже отказалась, оскорбилась, и вся наша договоренность побоку. Так?

— Дня тебе мало, Аверкиев, — укоризненно остановил его Фадеичев. — Приезжай-ка ты завтра в райком, к десяти. Все тебе здесь объяснят, все расскажут, и не будешь ты ночными звонками беспокоить руководящих товарищей с больной печенью.

Трубка снова легла на аппарат. Тишина, минута раздумья. И новый звонок. Фадеичев почему-то подумал, что это Похвистнев. И не ошибся. Точно, его голос:

— Мне доложили, Пал Николаевич, что вы были в совхозе. Я всюду искал вас, но мы разъехались. Может, какие объяснения нужны, справки? Потому и позвонил. Извините.

— Действительно был. Смотрел. Справки не требуются, все на виду. А вот завтра, не позднее десяти, приезжай в райком. Тут товарищи из области будут, поговорим. Про жизнь.

— Если не секрет, по какому конкретному вопросу совещание, чтобы я мог подготовиться?

— Не надо готовиться. Все готово. Приедешь — услышишь.

— Непременно. Агронома захватить?

— У тебя нет агронома.

— Простите, забыл.

Он не забыл, хитрюга. Он и вопрос задал, чтобы выведать, не о нем ли пойдет разговор. Да только не удалось выведать, потому что Фадеичев понял его замысел. И до поры не захотел даже словом обмолвиться о завтрашнем. Ведь Поликарпов без директора приедет, Фадеичев за ним машину пошлет. Специально.

Кое-что все же потребовалось для задуманного совещания. Фадеичев разыскал начальника управления сельского хозяйства и попросил статистические таблицы об урожае за несколько лет по двум совхозам, об удобрениях, себестоимости. После этого Владимир Петрович, как и положено, немедленно послал записку Нежному, чтобы тот приготовил справку, да еще одну лично для него, начальника управления. Крупно дописал внизу: быть к десяти в райкоме, где состоится какое-то неплановое совещание, а какое и о чем — он и сам толком не знал. Приказано — и все.

Пока шли переговоры, звонки, пока горел в райкомовских окнах свет, поздняя вечерняя заря успела совсем погаснуть и черная ночь полноправно сменила день — такая черная и такая теплая, какая бывает только в августе, перед уборкой хлебов, и начинается часов в одиннадцать, очень поздно.

Поликарпов, на радость Тоне, все еще спал. Она взяла шерстяной платок и пристроилась на стуле, рядом с кроватью сына. Сверчок неторопливо, с теплой торжественностью, пиликал на кухне. Отдыхал немного, опять пиликал, и под эту успокаивающую, кажется, самую древнюю мелодию на земле уснула, склонившись к сыну, и Тоня.

Фадеичев посидел в одиночестве минут двадцать, поглядел на молчащие телефоны и вдруг ощутил такое удовлетворение вот этим прожитым днем и всем сделанным в течение дня, какого не испытывал очень давно. Он жил накануне важных решений, даже очень важных, которые все откладывались, отодвигались день ото дня, год за годом, пока наконец простой приказ о переводе не заставил его взглянуть на сельскую жизнь трезвым и решительным глазом.

Кажется, теперь можно пойти домой. Телефоны спят, в знании райкома ночная тишина. За окном черно и тепло. Мир отдыхает.

А вот завтра…

Заседание бюро райкома Фадеичев назначил на десять. К этому часу у него на столе лежали справочные таблицы, над которыми районный агроном трудился далеко за полночь. Вот когда пригодились созданные агрохимической службой области картограммы полей в районе!

Олег Иванович Нежный очень скоро понял, какая проблема волнует секретаря и о чем пойдет разговор на бюро. Понял — и тихо порадовался. Стоит ли напоминать, что во всей этой истории имелся его вклад: письмо Сомову и тот вечерний разговор у Фадеичева, причиной которого был конфликт между Похвистневым и Поликарповым; конфликт, который вышел за локальные рамки и возбудил мысли куда более значительные. Мысли эти перекликались с Кодексом законов о земле, принятым высшим органом власти.

С великим удовольствием, с каким-то особенным приливом сил Олег Иванович копался в отчетных таблицах Долинского и Калининского совхозов. Эти хозяйства, в сущности, являлись антиподами: в одном хотели доказать, что власть людей безгранична, и они испытывали землю на прочность, пытаясь только брать, возвращая земле ничтожную часть взятого у нее; в другом работали по-крестьянски, мудро, привлекая для урожаев и быстродействующие средства — искусственные удобрения, и старые, неспешные и безотказные способы улучшения пашни — многолетние травы, навоз и четкий плодосмен.

Урожай подытоживал столь различную человеческую деятельность на земле. Рост наблюдался в обоих хозяйствах. Но в Долинском урожаи нервно подскакивали и падали, как у лихорадящего больного; они довольно точно следовали капризам погоды и не выходили за рамки пятнадцати — восемнадцати центнеров зерна с гектара. Но собирали зерна все больше: увеличивали площадь, распахивая все, что можно. У калининцев кривая роста очень плавно подымалась без особой скидки на плохие годы. В этой упрямой плавности чувствовалась нарастающая сила земли. Калининцы перешагнули рубеж в двадцать центнеров зерна с гектара.