Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

На село из Лужков ходили ежедневно. Кому сахар-хлеб, кому справка в сельсовете, почту взять-отправить, у кого телевизор сломался, и мастер Митя сам не в состоянии исправить. Нужда находилась, хотя если говорить о телевизоре, то летом он ни в одной хате не включался. Некогда рассиживаться. Зимой — другое дело, зимой телевизор трудился и днем и ночью, заменяя театр и лектора, туризм и разговоры о чудачествах, вроде плавания через Ла-Манш.

Вот такая жизнь шла здесь много лет без особенных перемен. Как и в старину, в Лужках знали все и про всех, семейные тайны не хранили, разговоры вели откровенные, как бывает среди близких родичей. Ссоры возникали редко, их быстро тушили и забывали, понимая, что разобщенность — самое последнее дело, способное развалить даже налаженную жизнь. В деревне привыкли к атмосфере мира и труда. Никто не хотел выглядеть хуже соседа, помощь и выручка существовали как святая необходимость. Честно говоря, слово «колхоз» подходило к Лужкам куда больше, чем к холодноватому, официальному Кудрину, где за послевоенное время всякого-разного народа понабралось. Лужки считались отдельным звеном колхоза, но начальства у себя не имели, и, как это ни странно, с одним звеньевым дела тут шли лучше, чем с привычным для Кудрина «давай-давай!». Малым числом работников Лужки растили на тридцати гектарах картофель, чуть больше клеверов на сено и на семена и почти сто тридцать гектаров ржи или ячменя. Один семипольный севооборот. Урожай получали выше, чем в селе. Да еще выхаживали полторы, а не то две сотни бычков на мясо. Тракторы и людская подмога приходили к ним только в пахоту-сев, случалось, на сенокос, ну и на уборку картофеля. С остальным справлялись сами.

Сергей Иванович Дьяконов, посмеиваясь и подзадоривая Савина, все лужковские хлопоты переложил на главного агронома.

— Он у вас тутошний, с ним и толкуйте. У меня без Лужков — во! — и проводил ладошкой по горлу.

После смерти Петровны Михаил Иларионович с женой и внучкой стали ездить в Лужки каждые субботу и воскресенье. Катерина Григорьевна оставалась с внучкой и на неделю. Ходила вместе со всеми полоть и окучивать картошку, работала на своем огороде и в саду, соседям помогала, Насте, к примеру, когда прибаливала, или у кого забот побольше, корову подоить-встретить, например. Зато каждое утро на савинском крыльце уже стоял горшочек с теплым молоком.

— Оно лугом пахнет, — сказала однажды Катенька. — Правда, лугом. Я нарочно нюхала на лугу за рекой, и когда пила из чашки. Одинаково.

— Хорошо пахнет?

— Ромашками. И пенка желтая, как ромашки.

— Коровы ромашку не едят.

— Все равно вкусно. Может, они надышиваются цветами, оттого и молоко такое.

— Вот когда полынь молодую нечаянно схватят, молоко горчит. Не было такого?

Катенька отрицательно качала головой. А если и горчит, чего тут бояться? Полынь тоже трава.

Бывая в Лужках, Савин особенно тщательно осматривал поля, Обходил их пешком, оценивал, а по вечерам говорил обо всем с Митей и женщинами. Случалось это чаще в закатный час, когда лужковцы выходили перед сном посидеть у палисадников. Вот тогда агроном и заводил разговор о полях, хвалил или выказывал горечь, если что-то неладное. И больше ничего. Не указывал, не стыдил, просто говорил, что видел. И этого доставало для завтрашнего большего усердия. Митя не спорил. Старый агроном знает больше, чем Митя. В сущности, все поля были его полями, он везде поспевал со своим трактором, безотказным, как и хозяин. Уж сколько лет, как вернулся из армии, — и все на этих полях. Пахал-сеял, полол-удобрял, каждую кочку и борозду в лицо знал. Самолюбия у него было предостаточно, чтобы не уронить крестьянское достоинство. Молча выслушивал агронома, нещадно дымил и с утра бросался исправлять упущенное.

Земля вокруг Лужков лежала тремя большими кусками гектаров по тридцать. Еще в одном месте, подальше, четвертое поле. Вся пашня занимала возвышенности, разделенные ольховыми низинами, где в зарослях протекали малозаметные ручьи и таились болотца. Поля удобные, загороженные лесами от ветров, а главное, почти без застойной воды. Зачинатели деревни понимали толк в земле, чутьем и опытом выбирали для обработки самые удобные места, правда, бедноватые, но, как любят нынче говаривать, перспективные. Дай им удобрения, и родят полной мерой. А уж красивые какие!..

Летом — ну картинка. Желтый разлив спелой ржи на фоне темно-зеленых ольховников и салатного цвета берез. Тишина и запахи хлеба. Голубые васильки по межам и тропам. И везде звон туго натянутых солнечных лучей. А войдешь под тень березы, там свое таинственное царство, птичий переклик, кукушкины звоны, шепот листвы, в которой угадывается старая-старая сказка.

И еще родники. Их здесь великое множество. Под низким берегом ручья. В озерце, которое перескочить можно. Среди камней на боковине бугра. И в болотцах, конечно. Местность на самом водоразделе, где начинались большие и малые реки, иные из них знаменитые на весь мир.

Если Михаил Иларионович набредал на один из родничков, он останавливался, зачарованно и радостно смотрел в округлое блюдечко чистой воды, где дно словно бы пошевеливалось. Как из работающего сердца выталкивается кровь, разнося по телу жизнь, так из родника выталкивалась и пульсировала кристально чистая вода, заставляя шевелиться песок. И все струилось, все текло, пополняясь новой, сильно бившей из неведомых глубин водой. Не час, не день, а годами и столетиями стучалось здесь неведомо какой силой сердце Земли, и это обычное волшебство никогда не прерывалось, если не заваливали родник грязью, глиной, камнями. Но и заваленный, он нередко оказывался сильней своей темницы. Просачивался в другом месте. Ведь и слово это — «родник» — происходит от слова «родить», дать жизнь чему-то или кому-то. А жизнь убить нельзя. Она вечная. Недаром почти все реки начинаются из родников, и эта природная тайна волнует человека, наводит на мысль о вечности всего живого.

Философы нередко рождались у костра, когда взора не оторвать от пляшущего пламени, или на берегу текущего потока, точно так же чарующего взор и способного разбудить задремавшую мысль. Человек вечен. Одна жизнь рождает другую. Прадед, дед, отец, сын, внуки — все Савины, к примеру, от одного родника, хоть и очень разные по характеру, привязанностям и образу жизни.

Его родник здесь, в Лужках. Эта мысль все настойчивей приходила к нему, укреплялась в нем и рождала у пожилого агронома уверенность в будущем. Здесь — до конца! С этой мыслью он садился у родника и долго сидел, не отрывая взгляда от бесшумной ключевой воды. Начало начал. Тонкая струйка, еще одна, вторая сливаются в ручей, два ручья — уже реченька, две реченьки — Глазомойка, а там и солидная Званя. И Волга-матушка.