Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

И впредь, пока работаешь там, забудешь о подобных методах воздействия. От имени бюро обкома мне поручено высказать тебе, Аркадий Сергеевич, порицание за ошибочные методы партийной работы. Мы не намерены связывать твои действия в дальнейшем, но пусть это послужит предупреждением. Ясно?

— Да, Василий Степанович! — Глебов сидел насупившись. Лицо его пошло красными пятнами. Он чувствовал себя провалившимся на экзамене абитуриентом.

Суровцев помолчал и уже другим тоном добавил:

— В районе немало умных людей. Прислушиваться к их взглядам полезно. Полезно критически осмысливать эти взгляды, а не загораться от одной спички.

И снова сделал паузу. Глебову не потребовалось и секунды, чтобы понять, кого Суровцев имеет в виду: Савин… С его выступления на активе все и началось.

— Мы примем необходимые меры на областном уровне, окажем дополнительную помощь району и звеньям в колхозах материалами и техникой до начала уборочных работ. А что касается заготовки кормов… По сводке вы сейчас на пятом месте в области. Вероятно, сможете обойтись теми средствами, какими располагаете. Старайся как можно быстрей заготовить сено и все другие корма. Полностью развяжи себе руки к зерновой уборке, она будет нелегкой. Малоподвижный циклон снова над нашими районами, таково мнение гидрометслужбы. Ясные дни скоро кончатся. Вот, пожалуй, все, что я должен сказать тебе. Поразмышляй над сказанным.

Он снова вышел из-за стола и уселся рядом с Глебовым.

— Как домашние?

— Нормально. Хотя, конечно, жить врозь не сладко. Во всяком случае, я так думаю.

— Супруга не слишком довольна разлукой, верно?

— Есть немного.

— Успокой ее. Скажи — теперь недолго.

Глебов с немым вопросом так и впился в лицо собеседника.

— Подробности потом. — И Суровцев коротко улыбнулся. — Поезжай. Желаю успеха. Надеюсь, скоро встретимся.

Он протянул руку, проводил до дверей.

Аркадий Сергеевич вышел на шумную улицу, уже потемневшую от поздних сумерек, хотел было ехать троллейбусом, но передумал и пошел пешком, вновь и вновь возвращаясь мыслями к разговору.

Горькое чувство охватило его. Да, похвалили, это приятно. И тут же — вполне официальное суровое порицание, почти выговор. А впереди еще крайне неприятная необходимость извиняться за ошибки, которые он так и не мог признать ошибками. Черт возьми! Как он будет презирать себя, когда придется смотреть в лицо Семеновскому или Марчуку! Что скажет Дьяконову, Савину, «подбившему» его на эти, как сказано, партизанские действия. Глупейшее положение! Самолюбие его бунтовало. А тут еще какие-то странные намеки Суровцева, непонятные слова: «Скоро встретимся». Уж не собираются ли перевести его из Чурова в другое место? После неудачных для него событий, после всего случившегося вполне возможен перевод из Чурова. Но зачем тогда обнадеживать жену? Понять этого он не мог, говорить о будущем, не зная будущего, пока рано. Время покажет.

Пока он шел, обсуждая разговор с Василием Степановичем, летний тихий вечер успел погасить долгую зарю. Свежая зелень по сторонам тротуаров, древние храмы на площадях, впитавшие историю в свои стены, затихающий людской поток с говорками-заботами, высокое, еще хранившее золотой свет небо — все это покойное и чистое успокаивало, возвращало Глебова к тому естественному для человека состоянию, где главенствуют доброта и ощущение неяркого, простого счастья. Он почувствовал себя спокойнее, сказал: «Будь что будет!» — и перестал мучиться неразрешимыми вопросами.

Домой пришел с тихо умиротворенной душой.

— Сыграем еще, па? — нетерпеливо спросил сын, видно давно ожидавший отца у шахматного столика.

— Нет, сынок, поздно.

— Тогда завтра?

— Завтра я уеду.

Жена не спешила с расспросами, но смотрела на него с надеждой. Ее можно понять. Разлука для близких болезненна. Он и сам чувствовал, как огрубел вдали от семьи, что-то потерял. И ему стало жаль себя, жаль свою неустроенность, когда вот так, порознь. А может, не ждать, пока Суровцев что-то там перерешит, а взять и всем уехать в Чурово? Дать понять, что и там можно…

Ничего, кроме короткого рассказа — где побывал и о чем шли разговоры, жена за ужином не услышала. Она занялась его вещами для поездки в Чурово. Сын лег и уснул. Он тоже разделся и лег, но уснуть никак не мог, все возвращался к тем неясным словам, которые беспокоили его.

Потом, когда Леля устроилась рядом, он все-таки не утерпел и сказал:

— Ст Суровцева тебе привет. Просил передать, что теперь ненадолго…

— Что — ненадолго?

— Наша разлука, как я понят.

— Но что он имел в виду? Мы поедем к тебе? Или ты приедешь домой, к семье?

— Хотел бы знать, но спросить не решился.

Сергей Иванович приехал в Лужки после полудня. И направился прямо на луга.

Веселая картина представилась ему.

Два трактора продолжали бегать по красочной низине, оставляя за собой ровнехонькие и пышные травяные валки. А ближе к берегу Глазомойки неровным рядком двигались цветные рубахи и женские платочки. Весь лужковский народ ворошил валки, подставляя еще сырые исподу травы под солнце и ветер. Откуда сыскалось на выселках столько народу? Ну, мужики, понятно: Силантий с сыном и внуком. А бабы? С берега Дьяконов угадал жену и дочь Савиных, Тимохину, горбатенькую Настёну. А вот еще двоих не узнал, как ни приглядывался.

Самого Савина он заприметил на угоре сбоку луга. Там розовело поле старого клевера. Агроном уже спускался с бугра, видать, заждался председателя. Дьяконов прихлопнул дверцу и пошел к лужковскому народу. Еще издали громко поздоровался и тут же спросил у Зинаиды:

— Никак, ты себе сестричек завела, красавица?

— Не мои сестрички, Сергей Иванович, скорей Настёнины дочки, ее спроси, зачем это она своим дачницам продыху не дает, вот теперь на покос загнала.

— Сами, сами, увязались! — крикнула Настёна и, поправляя сбившийся платок, весело глянула на двух своих квартиранток.

Молодые, веселые и похорошевшие от работы, они уже успели, как и Зина, накинуть блузки на загоревшие плечи, схоронили цветастые лифчики и теперь смущенно переговаривались, поглядывая на плотного, с седым ежиком Дьяконова.

— Я их седни по ягоду посылала, гляжу, они уже здеся. Не прогонять же от хорошего дела! Пущай погреются на солнышке.

— Кланяюсь и благодарствую! Чьи будете? — Дьяконов и впрямь поклонился, блеснув светлой лысинкой.

— А городские они, со стройки, значит, — словоохотливо объяснила Настёна. — Незамужние, Сергей Иванович, родом аж с Костромы. Вот сватаю беленькую Ленушку за Митю, да больно она, невеста-то, стеснительная. А Ксюша сказывает, что жених у ей имеется и от мово сватовства уклоняется. Ты не пособишь ли, Иваныч, не справлюсь я с ими!