Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

Закинув на плечи грабли и вилы, лужковский народ побрел к Глазомойке. Тут разошлись на две стороны — женскую и мужскую — и со сдержанным смешком, повизгиванием заплескались, смывая с разогревшихся тел соленый пот.

Борька с Глебом бегали от одной купальни к другой и сами брызгались с великим удовольствием. Одна Марина под мужниным надзором сидела на корточках и, не замочив ног, осторожно умывалась да пригоршнями лила воду на слегка покрасневшие от солнца руки. Под завистливые и одобрительные взгляды женщин Веня перенес ее на руках на ту сторону, к машине.

Несколько поотстав, к Глазомойке прошла и тройка косарей — Митя и Архип с Васей. Ноги у них подгибались, как ватные, до того умаялись. Одни зубы белели, лица не видно под слоем пыли, хоть и цветочной, но все же серой и плотной. Вымотанные, они все-таки посмеивались, ощущая за собой нечто большое и важное: почти наполовину скошенный луг.

Мылись в реке, когда все остальные уже поднялись на бугор, а мотор синих «Жигулей» затих у ворот савинского дома. Мылись основательно, раздевшись догола, с тем покряхтыванием и гоготанием, которое означает наивысшее удовольствие. И усталость вроде отошла. Теперь хорошо поесть — и как рукой снимет.

Многолюдный дом Савиных светился в темноте всеми окнами. Катерина Григорьевна определила для Вени и Марины верхнюю комнатку. Туда затащили еще раскладушку, одеяла. Временное жилье. Зина сердито покрикивала на маленьких, в сердцах нашлепала за что-то Борьку, и тот с ревом побежал к бабушке жаловаться.

— Поутихни, дочка, — вполголоса сказала Катерина Григорьевна. — Ты чего-то не в духе.

Зинаида отвернулась. Потом так же тихо, но ревниво спросила:

— Брательник с супругой здесь обоснуются?

— А тебе что, тесно?

— Вы с отцом обещали дом для моей семьи.

— Обещали. И отдали.

— А они?

— И они останутся в Лужках. Председатель сказал, что дает им пустой дом, откуда Васильевича отнесли.

— Это другое дело, — уже мягче отозвалась Зинаида. — А то ведь три семьи. Коммуналка.

— Ах, дочка, дочка, — с упреком сказала мать. — Раньше и по десять человек в хате проживали, не ссорились и не мешали друг другу. А ты — коммуналка! Со своими-то… Иной раз прямо не узнаю тебя, будто не савинской породы. Все тебе не по сердцу, все не по-твоему. К мужу как к чужому. И к брату вот с ревностью. Ведь этак до срока себя иссушишь. Все у тебя есть. И муж, и дети, и хозяйство. Ну чего не хватает, скажи, пожалуйста?

Зина вскинула голову:

— Счастья. Такого пустяка!

— Да знаешь ли ты, что оно такое — счастье? Вокруг тебя, а ты от него душу на замок. Нехорошо этак. И с Борисом Силантьевичем у тебя нехорошо. Все видят. Думаешь, вот так и отыщешь свое счастье? Баловство это, а мужу, какой он ни на есть, лютое горе. Архип не из тех, кто семью тиранит. Он меняется на глазах, я-то вижу. Про водку и то забыл. И работает не хуже других. С ним надо по-хорошему, как все жены, а ты отворачиваешься. Боюсь, что город тебе не на пользу вышел.

Зина слушала, повернувшись к матери спиной. Резкими движениями она стелила детям. Ничего не ответила.

Скрипнула дверь. В длинной ночной рубашке вошла Марина, похожая на девочку. Сказала свекрови:

— Мамуля, доброй ночи! Зина, тебе тоже. Мы ложимся, у меня уже глаза слипаются от усталости.

Она поцеловала Катерину Григорьевну, потом Зину и тихо вышла.

— Вот так-то, дочка, — вздохнула Катерина Григорьевна. — Доброту в себе оберегать надо. А злость из сердца вымывать, как грязь из белья. Иначе трудно жить. Да и нам, старым, горько.

В дверях она остановилась.

— Ребята поели, укладывай. Архипу я сама приготовлю.

Зине нестерпимо хотелось плакать, в глазах пощипывало. Она всхлипнула, но тут возникла Катенька, капризным тоном пожаловалась на Глеба. За ней, толкаясь и сопя, вошли сыны, она раздела и уложила их спать. Горькое чувство исчезло. Катенька тоже легла, мечтательно сказала куда-то в потолок:

— Я вся пропахла сеном. И ты тоже. У нас в комнате лугом пахнет. Ты устала?

— На такой-то сладкой работе? Ничуточки.

— А горькая работа бывает?

— Бывает. Вот у нашего папочки в городе. Самая горькая. На побегушках. Он пришел?

— Сидит, ужинает. И спит над столом, — она хихикнула.

— Поди скажи ему «спокойной ночи». И приласкай. Живо, живо!

Катенька поднялась, протопала в кухню. Быстро вернулась и зашептала:

— Бабушка налила папе рюмку, а он не хочет.

— Да ты что? — Зина удивленно смотрела на дочь. — Заболел, поди?

— Нет. Сказал, что это после бани. В субботу, значит.

— Царица небесная! Чудо какое-то! — И заторопилась: — У меня же корова недоеная! Спи, доченька.

Утром все взрослые чем свет ушли на луга. День начинался ясный, но в воздухе попахивало близким ненастьем. Веня проводил жену за реку, попросил мать посматривать за ней, чтобы не увлекалась, а сам уехал в Кудрино. Свой дом они так и не посмотрели. Митя вспомнил о пресс-подборщике, они потолковали, пришли к мысли, что если машину удастся наладить, то отпадет самая тяжелая работа — копнить и стоговать. Прессованное сено можно увозить под крышу или складывать на месте. Два мужика управятся.

Пока ветер высушивал на валках ночную росу, Силантий с сыном и Зинаидой успели подкосить траву на неудобных для трактора клочках. Тут и солнышко выкатилось, валки обсушило, но дед, взявший на себя командование, велел копнить вчерашние валки: боялся неожиданного дождя, у него «кость побаливала», а это кое-что означало. И все покрикивал, чтобы повыше клали да верхи уплотняли. Марину он поставил очесывать копны.

К полудню в заречье копен стояло — несчитано. С бугра — как боровики в лесу после теплого дождя.

Сели отдыхать. Зина, странно молчаливая в этот день, долго всматривалась в свой дом, возле которого у качелей мельтешили ее дети. И вдруг, радостно ахнув, сказала потеплевшим голосом:

— Гляньте, люди добрые! Хаты у нас расцвели! Да какие пригожие сделались! Голубенькое на зеленом. И вроде красным отсвечивает.

— Лиана раскрылась, — пояснил Борис Силантьевич. И сам посветлел. — Как же не заметил я утром? Или она позже, когда солнышко согрело? Неплохо. Я со дня на день ожидал.

Лужки со своими палисадами, с нетронутой травой на спуске к реке, с темным еловым лесом позади и до этого дня выглядели весело. Теперь же, когда фасад каждого дома с окнами на Глазомойку расцвел голубым и розовым, выселки стали прямо картинными, приветливыми, как человеческая колыбель.

— Только музыки и не хватает, — тихонько сказала Марина.

— Гармония природы — сама музыка, — ответил Борис Силантьевич.

Работали и все возвращались к неожиданно возникшей красоте да обсуждали, чего это раньше не додумались украсить Лужки. А вот приехал человек, дай ему бог счастья, и сотворил.