Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

Фадеичев внимательно смотрел по сторонам дороги. Крупная голова, почти квадратная из-за буйных, уже пепельных от седины волос, все время поворачивалась, профиль показывался Похвистневу то справа, то слева и виделся каждый раз по-новому. Большой лоб как-то особенно нависал над остальным лицом, глаза глубоко и ловко прятались, так что, не приглядевшись, нельзя было сразу определить их выражение. Зато резко очерченный, глубоко рассеченный ямочкой подбородок совершенно точно указывал на твердый мужской характер. Очень оригинальное, запоминающееся лицо. Ростом Фадеичев был невелик, но массивен головой, грудью, и когда сидел за столом, то казался особенно внушительным. Внешность, несомненно, способствовала ему в работе. Она вызывала уважение. Перечить такому товарищу как-то не хотелось. И ему редко кто перечил.

Когда кончились домики районной окраины, огородики и пошли поля, внимание Фадеичева удвоилось. Он опустил боковое стекло и, высунувшись, не просто оглядывал эти поля, а присматривался к ним, изучал и оценивал их.

Холмистая нива выглядела хорошо, ячмень и рожь выколосились и отцвели, хлеба стояли густо и так зелено, что о здоровье их спрашивать не требовалось. Веселенькие, легкомысленно-желтые цветы вездесущей сурепки торчали в хлебах то поодиночке, то целыми стайками. А на обочине дороги пестро цвели травы, и граница поля напоминала яркий кантик на подоле бесконечно широкой юбки. Кому «ах-ах, какая прелесть!», а Похвистнев смотрел на самостийный цветничок неприязненно. Не тут им место. И вообще — сорняк.

Фадеичев обернулся, улыбчиво бросил:

— Ишь как высветлило! Как на празднике.

— Вот будет праздник, если кто из города проедет. Потом такую проповедь на совещании выслушаем, что скиснем. Развели всякую дрянь. Мало им, скажут, сурепки, так они еще всю дорогу сорнякам подарили.

— Скажет, кто не понимает. Они ж безвредные. Отцветут, и нету. Не осот и не лебеда. Такое разнотравье — к урожаю. Дожди прошли вовремя, вот и повылезали.

— Доказывай потом, — пробурчал директор.

Неожиданно Фадеичев дотронулся до руки шофера и сказал:

— Притормози, стань на обочину.

«Волга» вильнула вправо и замерла. Фадеичев, а за ним и директор вышли из машины. Их обдуло легким, теплым ветром, напоенным ароматом свежей зелени и цветов. Небо, заваленное облаками, обещало дожди, и этот дождь сейчас был бы очень кстати. Налив начался. Хлеб ждал дождей. Фадеичев тяжело и неловко перепрыгнул придорожную канаву и вошел в ржаное поле. Директор все еще топтался у машины, но шофер вдруг тоже пошел за секретарем, как-то очень ласково сгреб в ладони серо-зеленые колосья, сжал их в букет и улыбнулся. Хорошее жито, ласковое.

Фадеичев стоял спиной к дороге и смотрел вдаль, где густо-зеленая лесополоса над рожью прочерчивала границу поля и уходила вниз, а поверх ее открывалась даль голубовато-зеленого цвета, ровная, спокойная даль. Это лежала, сколь видел глаз, холмистая Средне-Русская возвышенность, вся распаханная, столкнувшая леса в речные долины, полная добра и всех кормящая мать. Ровные квадраты полей, перечерченные негустыми, прерывистыми лесополосами, являли собой разные оттенки зелени — от густого, свекольного, до сероватого, хлебного. Ярко-голубые пятна цветущего льна еще больше украшали холмы. И так величаво было это пространство, так наполнено воздухом, цветом, так насыщено хлебом, рядками картофеля, травами, льном, что сразу же вызывало особенную гордую мысль о труде крестьянина, тысячи раз прошедшего здесь вдоль и поперек с тех пор, как дикое поле стало постепенно вот таким кладом добра, скатертью-самобранкой, кормящей род людской.

Не было на этой южной границе Нечерноземья ни густых лесов, ни ровнехонького степного раздолья, ни могучих рек. Округлые, доверху распаханные холмы, небольшие перелески да узкие извилистые речушки, перегороженные кое-где плотинами, за которыми голубели разливы воды. Земля дремала в тепле и неге, жила и подымала зеленую щетину хлебов, обещая новый урожай, из-за которого и жили здесь деревеньки, села и города.

Шофер и Похвистнев подошли ближе к Фадеичеву.

— Вот это поле центнеров на двадцать вытянет? — спросил Фадеичев, не оборачиваясь.

— Верных двадцать восемь, а то и тридцать, — сказал шофер. — По занятому пару посеяно, вика тут в прошлом годе была. Колосков-то, поди, четыреста на метре, а то и все пятьсот. Лишь бы не положило дождями да налилось хорошо.

Густые брови Фадеичева поднялись. Он с любопытством посмотрел на шофера, знающего хлеборобский расчет.

— Иван Емельянович из комбайнеров, — быстро оказал директор. — Лет пятнадцать штурвалил. Так, Емельянович?

Шофер кивнул, но больше рта не открывал.

— Самая лучшая школа, когда человек в поле поработает, — продолжал Похвистнев. — Куда там институт! Некоторые после института не больно видят факты, как они есть, все по теории, с книжек. А как оботрется в хозяйстве годков десять, так разуметь начинает, если к тому времени не учудит что-нибудь этакое…

В глубоких глазах Фадеичева мелькнула усмешка. Сразу понял, куда клонит Похвистнев. Но не стал ни расспрашивать, ни уточнять. Другая, более серьезная мысль, навеянная картиной поля, не оставляла его. Повременив, он раздумчиво произнес:

— Пусть по двадцать пять вкруговую, и то хорошо. Тогда вытащим план. И недобор в Заречье перекроем. Так, Василий Дмитриевич?

— Мне не привыкать помогать бедненьким, — с какой-то обидной интонацией отозвался Похвистнев. — Они давно на чужом горбу, стали принимать как должное. Даже спасибо не скажут. Я в прошлом году семьсот тонн отвалил сверх плана, а когда минералку у зареченских хотел забрать, так побежали к вам в жилетку плакаться.

— Ну, тебе-то, дорогой мой, сетовать негоже. За свои тонны ты не обижен. А вообще запомни: когда дело идет о чести района, все остальное — на второй план.

— Усвоил, — угрюмо сказал Похвистнев и замолчал.

Они пошли к машине, уселись, молча поехали.

Фадеичев мог бы напомнить директору, что его никогда не обходили наградами и поощрениями. Главное значение имели те самые сверхплановые тонны, при помощи которых район не раз выполнял план продажи хлеба, даже если далеко не все хозяйства оказывались на высоте. Почти в каждом районе есть такие слабые, как у них, в Заречье. И земля похуже, и скота поменьше. Естественно, при распределении плана — кому и сколько продать — в исполкоме хитрят, стараются «подсунуть» передовикам побольше, а отстающим поменьше. И все равно такие хозяйства нередко подводят район. Если бы не помощь вот таких людей, как Похвистнев, район сидел бы и сидел в должниках.

Секретарь райкома мог смириться с чем угодно, но только не с ролью бедного должника. Обязательства района, как и честь района, были для него наиглавнейшими задачами в течение всего года, всех тринадцати годов, проведенных на этом посту. Когда план оказывался под угрозой, Фадеичева просто не узнавали — таким делался жестким, непреклонным. Он и всех руководителей хозяйств приучил к святому исполнению долга и работу их оценивал по главному пункту. Мог закрыть глаза на многое неприглядное, в чем-то промахнуться, где-то недосмотреть, но только не здесь. Первая заповедь — выполнить планы продажи хлеба и другой продукции.