Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

Фадеичев повеселел. Потянулся, сел ровнее, расправил плечи. Все-таки хорошие у него мужики! Толковые, дружные. Не подведут. Больше он уже не вспоминал о Поликарпове. Утрясется и с ним.

Машина подъезжала к городу. С правой стороны за березовым редколесьем пошли дачки, эти разномастные микростроения, с одинаковым успехом портящие ландшафты в Нечерноземье и на юге страны. Дорога сделалась похуже, как это почти всегда случается при въезде в город, где заканчиваются владения дорожных управлений и начинается ведомство горкомхоза. Но слева все еще тянулись хлебные и картофельные поля, желтела сурепка, которой в этом году высыпало предостаточно.

— Давай-ка свернем в сторонку да отдохнем от тряски минут двадцать, — то ли попросил, то ли приказал Фадеичев, и директор тотчас откликнулся сзади.

— Вот к тому лесочку, Иван Емельянович, — посоветовал он шоферу. — Тень хорошая. И травка немятая.

Похвистнев знал: наступило время второго завтрака у Фадеичева. Тут уж никаких отклонений. Десять ноль-ноль.

Сумку вынес Похвистнев, поставил на траву в тени широкого ясеня и повернулся, хотел уйти, пока Фадеичев поест. Иван Емельянович вовсе не вышел из машины, достал какую-то потрепанную книжицу, нацепил очки и приготовился читать.

Фадеичев вытащил простоквашу, развернул бумажные свертки, сказал в спину директора:

— Ты куда еще? Садись за компанию. Не больно заманчивая у меня еда, но свежая и полезная. Давай так, вилок-ножей в дорогу не берем.

Похвистнев отказаться не посмел, вернулся и, усевшись рядом, отломил кусочек курицы. Секретарь маленькими глотками пил простоквашу.

— Вот жизнь, — сказал он скорбно. — Ни пивка, ни тем более водочки, ничего острого. Достукался, называется.

— Всему свое время, Павел Николаевич, — вежливо отозвался директор. — Ведь, наверное, было и пивко, и все прочее. А теперь, когда язва, понятно, нужно воздерживаться.

— Еще не хватало мне язвы, тоже скажешь… Уж была бы — и ладно. А то какой-то там холецистит, чего-то с печенью. В общем, предрасположение к болячкам. Не даю им ходу. Вот и ем только всякое такое.

— А я, грешник, все пока что потребляю, — как-то вполголоса, словно стесняясь этого своего здорового преимущества, сказал Похвистнев. — Но тоже, как говорится, до времени.

— Позови шофера, — тихо сказал секретарь, — неудобно получается. Мы едим, а он читает. Зови.

Иван Емельянович пришел, опустился на колени и молча, так же серьезно, как только что читал книгу, отломил кусочек хлеба, положил на него сыр. Ел медленно, раздумчиво, опустив глаза. Как в гостях у сердитой тещи.

Похвистнев, вспомнив давешний разговор, спросил у него:

— Вот ты не ответил, как там было на партийном собрании. А почему не ответил, Иван Емельянович? Или позицию агронома держишь? Давай выскажись откровенно, без всяких дипломатий.

Шофер прожевал, вытер губы, посмотрел куда-то вдаль от дороги и только тогда сказал:

— Он тоже за правильное дело воюет. Агроном-то наш.

— А мы, выходит, за что воюем?

— Я ведь сказал «тоже». Значит, и вы за правду.

— Две правды? И обе разные. Чудно ты говоришь, Емельяныч.

Фадеичев даже жевать перестал — так неожиданно прозвучали и вопросы и ответы.

— Что непонятного, Василь Дмитрич? Ее на свете много, правды-то. Смотря с какой стороны глянуть. Хлеб всем нужон, и за него пот проливать приходится — это сущая правда. Ваша правда. И землю сберегать на веки вечные тоже, как говорится, необходимо-надо. И это еще одна правда. Агрономова. Я так думаю, что мы больно шибко выколачиваем всякое добро из земли, без оглядки, не жалеючи. А она, похоже, не вечная. Вон, гляньте, Василий Дмитриевич. Знакомо?..

И толстым, хватким пальцем ткнул куда-то влево.

Две головы повернулись в ту сторону.

Поле уходило от шоссейной дороги покатым горбом вниз, в голубевшую далее красивую долину. Туда же скатывалась и узкая лесополоса, около которой они сидели, и полевая дорога. Глубокий кювет, нерасчетливо сделанный обочь этой дороги, успело размыть, и он превратился в довольно крупный овраг. Один из отвершков свежего оврага начинался метрах в семи от того места, где они закусывали. Немного дальше овраг успел слизать и часть дороги. Крутой левый борт его подступил к самой лесополосе, но разрушить ее не сумел, потому что крайние ряды боярышника и желтой акации не только связали своими корнями землю, но уже успели прорасти молодой порослью в самом крутом боку оврага. В неряшливых зарослях корневой поросли, полыни и репья эта сторона оврага выглядела старой, остепенившейся. Зато правая, противоположная сторона, глубоко, метра на четыре, взрезала нестойкую супесь, крушилась и падала на глазах, оголяя и тонкий слой чернозема поверху, и песок с глиной ниже его. Овраг соединялся с промоинами и бороздами поля, паханного все время вдоль склона, как удобнее трактористам. За короткое время борозды успели превратиться в боковые промоины с желтым днищем. Они раковой метастазой пошли далеко в сторону от лесополосы. Пахать здесь было совсем трудно, трактористы далеко объезжали опасное место, между отвертками оврага осталась большая незасеянная площадь. Она густо заросла сурепкой, крапивой, осотом, захватив не менее четырех или пяти гектаров еще недавно доброго поля.

Скверная картина, когда присмотришься. Ни одного перехвата не виднелось на дне оврага. Ни одной обваловки наверху. Словно возник и разрастался овраг с дикими закрайками на ничейной земле. Будто никто не видел, что тут произошло.

— Грустное зрелище, — тихо сказал Похвистнев почему-то виноватым тоном и перевел взгляд на шофера, который уже возился с помятой пачкой сигарет, стараясь выудить из пачки одну целую да скорей закурить. — Не уловлю, что ты хочешь этим сказать, Емельяныч?

— А ничего не хочу сказать, Василий Дмитриевич. Просто к слову пришлось. Насчет правды. Небось и над этим полем есть хозяева. Вон там и овес вроде посеян, видите? И соберут его до зернышка. А над свежей промоиной даже не чихнут. Размыло так размыло. Стихия! Какой спрос за это с хозяина? На стихию и спишут. А обществу что? Сплошной убыток. Не воротишь, вот оно какое дело.

Фадеичев все еще смотрел на овраг, брови у него сошлись, лоб тяжело навис над глубоко посаженными глазами. Умно замечено и точно сказано. Не воротишь…

Емельянович чиркал зажигалкой, она что-то никак не загоралась, он пригнул лицо над сдвинутыми ладонями, жевал сигарету, втягивая через нее воздух. Наконец вспыхнуло, затлел табак, дымок взвился, и лицо шофера расслабло. Трудно иной раз вести разговор без курева. Выручает пахучий дымок…

— Да… Такие вот дела, — задумчиво сказал Фадеичев, с трудом отрывая взгляд от оврага. — Не умеем мы по-хозяйски следить за своей землей, забыли между разными делами. Текучка, сегодняшние задачи… А ведь земля — это вечное, бесценное и, как правильно сейчас сказано, невосполнимое. Она требует особого внимания. Повторяю специально для тебя, Василий Дмитриевич: присмотрись, оцени. Безотносительно к истории с Поликарповым… Удели дело и слово полям. Я припоминаю: твои тоже наводят на грустные размышления.