Вячеслав Пальман - Девять хат окнами на Глазомойку

Каково Дусе? Мужа все чаще дома нету. И ночь прихватывает. Где, у кого? Вдруг увидели его уже под хмельком, еще раз, еще. Словом, старые замашки. Потом слух прошел, что укатил с Сонечкой в горы, и, хотя это стоило ему должности — директор за прогул тотчас перевел Матвея в электрики, — он и ухом не повел. Жена получает сто двадцать, коровка есть, с голоду не умрет. Дуся характер проявила, мужа в дом перестала пускать. Он заявлялся пьяный, изгулявшийся, окна бил. А у нее второй мальчонок к тому времени нашелся. Извелась-издергалась, в чем только душа держится. Но работы не бросала, и за работу ей упреков и в это время не было. Справлялась. Только старилась на глазах, за один год, кажется, три проживала. Им разойтись бы по-хорошему. Нет же, Матвей Семенов и к Соне своей похаживает, и дома нет-нет да ночует. Похвистнев сперва пригрозил полюбовникам, а потом без размышления взял да обоих и уволил. Для Сони — мелкая неприятность, а для Игумновой — горе горькое. На ее шее муженек оказался, да еще с любовницей.

Вот тогда Евдокия Ивановна и решила уехать.

Надо отдать должное директору: не противился, даже помочь обещал. Игумнову перевели в Калининский совхоз агрономом-плановиком. Слух прошел, что маму она к себе вызвала, чтобы хоть с ребятенками да по хозяйству помогла, а сама, конечно, опять вся в работе. Кто ее видел, рассказывали потом, будто вскоре окрепла она, и румянец на лице появился, но только неулыбчива стала, посерьезнела за четыре крученых года на десять лет вперед. С Матвеем она развелась.

У него судьба совсем вышла плохая. Через полгода, что ли, после того, как Дуся уехала, шел Матвей от своей Сони в зимнюю пору, в слякотный и холодный декабрь, был, как обычно, пьяным-пьяный. Устал он, что ли, или уж очень перебрал, но только упал в придорожную канаву, заснул и уже не поднялся. Хоронить его Дуся приехала. Слезы текли по щекам, но не кричала, не причитала. А та, полюбовница Матвеева, даже из дому не вышла. Будто чужой кто умер.

Все это вспомнилось Василию Дмитриевичу, и он еще раз подумал, что удачней кандидатуры ему не отыскать. Только Игумнова.

Прежде всего, дельный человек, в какой-то мере знающий Долинский совхоз, а теперь еще ко всему и опытный плановик. Характером как раз такая, которая ему нужна: исполнительная. Уж если ей скажет… Звезд она с неба никогда не хватала, но и высокими проблемами, слава богу, не занималась. Это директору ни к чему.

Хватит и того, что у него самого голова варит. Идей всегда много, было бы кому исполнять их.

Не согласиться она не может, это выглядело бы сущей неблагодарностью. На отказ благодетелю своему Евдокия Ивановна просто не способна. Кто-кто, а Похвистнев сделал в свое время доброе дело — помог перевестись, дал машину, грузчиков, уберег от хамских наскоков мужа-пропойцы. К тому же он предлагает ей должность не плановика, а главного агронома, где и оклад чуть не вдвое, и квартира, и машина. Словом, блага, от которых человек не бежит. А уж Игумнова — тем более, все-таки двое детей да мать, а кормилица одна.

Что ему с Игумновой будет спокойнее работать — Похвистнев знал наверняка. Опыт у него на этот счет солидный. Недаром сменил за последние пятнадцать годов восемь одних только главных. Восемь ли? Нет, пожалуй, девять. Это если не считать нынешнего, Поликарпова.

Вот такие перемены назревали к лучшему, как считал Похвистнев. Он тихо сидел в машине, передумывая свои думы. От скольких неприятностей избавить себя!..

Когда проезжали мимо той самой лесополосы, где утром закусывали и отдыхали, Фадеичев вытянул шею и долго рассматривал живой, желтеющий боками овраг. И снова нехорошее что-то зашевелилось у него в груди, виноватым себя почувствовал, хоть не ихнего района земля. Не ихнего? Земля лишь условно на районы да области делится. Общая она для всего человечества, всем родная. Потому и больно за поруганную, где бы ты ее ни увидел.

Не оборачиваясь, он сказал Похвистневу:

— У тебя, дорогой мой, я видал нечто похожее. Хорошо помню. И белесые склоны, дождем смытые, и овраги, и луга испорченные. Напрасно ты призывал в свидетели Ивана Емельяновича. Он из скромности умолчал, не стал припоминать твои грехи. Твои! И мои тоже. Так что слова о нерадивых хозяевах в полной мере относятся и к тебе, хотя и окрещен ты передовым директором. Так я говорю?

Похвистнев наклонился вперед и тихо сказал прямо в затылок секретарю:

— Знаете, кто без ошибок, Пал Николаевич? Только тот, кто ничего не делает.

Фадеичев пропустил мимо ушей эту расхожую фразу. Никак не отозвался. Сидел, выставив свой накатистый лоб, и уже думал о том, когда и где ему лучше собрать руководителей хозяйств для разговора о земле. Да, о земле! Но — боже мой — он совсем забыл, что вот-вот уборка и цифра в сорок пять тысяч тонн зерна не даст ему отвлечься, не сумеет он поговорить о земле. Разве глубокой осенью?.. Уж больно все кругом закручено, никакой отдушины. А будущее беспокоит. Ох как беспокоит!

Машина завезла Фадеичева домой, развернулась в темной, уже заснувшей улице и помчалась по самой короткой дороге в совхоз.

Три отделения в Долинском. Три поселка. И все разные, будто не один у них отец-хозяин.

Где первое отделение — это управление, или, как говорят, контора, тут живут главные специалисты, горбится на холме клуб и белостенная амбулатория. Отсюда, с высоты, видны и два других поселка. Они построились с обеих сторон обширной поймы речки Усы, но не в самой пойме, а немного выше, на склоне. Белели домиками, наблюдали за переменами в долине реки, за все более редеющими лесами по берегу, за другой речкой, Вяной, в которую впадала Уса. Ночью огоньки в поселках перемигивались друг с другом, и от этого на земле делалось веселей. Совхозная земля вся как на ладони. Десять с половиной тысяч гектаров. И не сказать чтобы плохая земля — испокон веков зовут черноземом на легкой песчаной основе.

Центральный поселок — гордость Похвистнева.

Когда-то здесь стояла деревенька, была, говорят, и кирпичная церковка, и роща при ней, и глубокий пруд, обсаженный дуплистыми ветлами. Теперь от старины этой ничего не осталось. Только у бывшего пруда, а нынче у грязноватой низины на западной стороне каким-то образом сохранились две седые ветлы, сказочно старые, извивные, с причудливо поломанными ревматическими суставами полуголых веток. На ивах перед непогодой собирались на шумный шабаш сотни окрестных галок. Больше им не на что было садиться. Голая земля. Что в огородах, что в поле.

На месте деревенских хат, улицей стоявших поперек некрутого склона, выстроилось десятка три каменных дома в два этажа, каждый с тремя козырьками над подъездами и с очень плоскими крышами, которые делали эти в общем-то добротные жилища с виду какими-то странно обиженными, вроде недоделанными. Вдоль домов по улице чуть подымалась узкая асфальтовая дорога. От нее — совсем узенькие дорожки к подъездам, а между дорожек — цветники, не сказать чтобы украшающие поселок, но в первые месяцы лета все-таки приятные для глаза. Потом, в летнюю пору, их дружно подзапускали, среди розовых кустов привольно подымался репейник, крапива, лопухи и всякий другой сор. Почему-то нигде в поселке не было видно деревьев. Молодой парк, разбитый возле приземистого шестиколонного клуба и конторы, уже одиннадцать годов все оставался молодым — никак клены да ясени не подымались выше человеческого роста. То их сломают, то сами засохнут, то под машину попадут, так что и следа не останется. Подсаживали, конечно, каждый год, на календарные праздники приходилось устраивать субботники, чтобы хоть немного все это хозяйство привести в божеский вид. Занимался благоустройством и сам директор, однако всегда ругался и удивлялся, почему именно он всем должен заниматься. Но его слова в одно ухо влетали, в другое вылетали.