Владимир Степаненко - Майские ласточки

В телефонной трубке раздался знакомый щелчок, и послышался встревоженный далекий голос Васильева.

— Так я буду оформлять Белова. Отдам в приказ!

— Оформляйте. Васильев, предстоит большая работа. При первой же возможности вы летите на Харасавэй. Не удивляйтесь и не вытягивайте лицо. Штурману прикажите готовить маршрут. Белова скорей вводите в строй. Всех молодых летчиков буду направлять к вам. Войска стягивают перед генеральным наступлением. Знаете об этом?

— Не понимаю, какое генеральное наступление?

— Надо было воевать. Тогда бы поняли. Отбирайте экипаж для полета в Харасавэй и для подбора площадки. Приказ будет на Белова. Подумайте, к кому его сажать вторым?

— Разберемся.

— Сажайте вторым к Ачкасову. Командир эскадрильи быстро вывезет.

— У меня вертолетов не хватает для основных летчиков.

— Машины будут. Летчиков вводите быстрее. До связи.

— До связи!

Разговор с Васильевым придал Ивану Тихоновичу уверенности, что все будет хорошо. Подобное волнение он испытывал на войне перед наступлением, но опять ощутил, что на войне подчас куда было проще. Тогда он отвечал только за себя и за своего ведомого. Да и двенадцать летчиков эскадрильи — это не управление с авиапредприятиями и разными службами. И снова неприязненно подумал о задиристом Олеге. Стоял мальчишка перед ним маленький, курносый, со сбитыми коленками. На голове замятый хохолок волос. Если он, кроме внешности Сергея, унаследовал еще от отца острый ум и хладнокровие, быть ему прекрасным летчиком. Принялся фантазировать, стараясь представить возможную встречу. И чем больше он думал о ней, тем больше убеждал себя, что парень поступил правильно, не явившись в управление. Он направил бы его в Салехардский объединенный отряд. А Олег бы мог по-своему истолковать приказ: желанием скорей от него избавиться, в виде мести загнав его на край света. А коль парень сам оказался у Васильева, он, Очередько, здесь ни при чем. Рано или поздно их встреча произойдет, это ясно. Как говорят в авиации, свидятся на высоте. Важно, чтобы Олег поверил в его искренность и сам стал мудрее. Начинать жизнь с недоверия к старшим и с подозрительности нельзя. Ветераны войны, в том числе и он сам, сделали много для победы. Свидетельство тому — его ранения и летная книжка. Каждая запись — это воздушные бои, штурмовки аэродромов, сбитые фашистские самолеты!

Миллионы солдат и офицеров погибли на фронтах во время долгой войны. Не вернулись к семьям, не стали участниками восстановления страны, подъема казахстанской целины, всех великих строек пятилеток и грандиозного наступления в Западной Сибири. Бывшие фронтовики задают по-прежнему тон, выполняют по две-три нормы, идут впереди, как знаменосцы, участвуют во всех экспедициях и добывают для страны нефть и газ. Им, оставшимся в живых, смертельно раненный Сергей Ромашко, падая в горящем истребителе передал: «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!».

В одном из первых провозных полетов на Ми-8 Олег Белов сразу поверил в мастерство поверяющего, как хороший музыкант по первым аккордам определил виртуозность исполнителя. Комэск Ачкасов сидел в левом кресле. Не успели взлететь — и он сразу же постучал по штурвалу, предлагая молодому летчику взять управление машиной.

Олег ожидал от командира такого действия, внутренне готовил себя к нему, но не думал, что это произойдет так быстро. Кровь отлила от лица. Заставил себя побороть волнение и сосредоточил внимание на многочисленных приборах, каждый из которых он хорошо знал, но сейчас смотрел на них настороженно и недоверчиво. Иногда поглядывал на землю, удивляясь открывающимся просторам тундры.

На высоких буграх снег успел просесть, и похожие на тугие завитки меха выглядывали кусты. То и дело открывались широкие прогалины с зеленоватой, колкой травой. Пролетавший вертолет шумом винтов спугивал стаи куропаток, и они со взрывом взлетали вверх тугими шарами, расплескиваясь потом по сторонам белыми и серыми брызгами.

За откосом высокого берега открылась Обь. Широкая река угадывалась по цвету снега. Под берегом он лежал спрессованный, блестел смерзшейся ледяной коркой, а ниже, по реке во всю ширину синел, рыхлый и ноздреватый. Промоины пугали провальной чернотой, а в солнечные дни ослепительно вспыхивали и слепили, как осколки разбитых зеркал.

Олег жадно всматривался в землю. В другие дни полетов низкие тучи сливались со снегом, и сразу терялась граница земли и неба. От летчика требовались особая бдительность и полное доверие приборам. Но стоило солнцу вырваться из-за туч, и в белой пустыне сразу же все преображалось и вызывало у молодого летчика чувство удивления. Тот же самый снег, вытаявшие кусты, моховые кочки менялись и становились совершенно неповторимыми в своей неброской красоте.

Однажды в минуту откровенности Ачкасов с гордостью сказал, что провозные полеты ему на вертолете давал Очередько. Но, увидев равнодушное лицо второго пилота, подчеркнуто произнес:

— Сам Иван Тихонович возил!

О своем учителе комэск говорил с чувством постоянной любви и преображался, словно светился изнутри.

Олег не мог рассказать горячему Ачкасову, что хорошо знает Очередько и у него с ним свои счеты. Никогда он не думал, что попадет к нему в управление, а то бы выбрал любую точку в Союзе, укатил хоть в самую Кушку! По-прежнему он считал бывшего командира третьей эскадрильи виновником гибели своего отца. Обижало, что он вынужден был носить фамилию матери, брак ее с лейтенантом Сергеем Ромашко был не зарегистрирован, а подавать в суд, чтобы присвоили ему фамилию отца, она не захотела. Для всех на работе и в многоквартирном доме ее считали матерью-одиночкой.

Полученные в десятом классе от Ивана Тихоновича пятнадцать тетрадочных страниц с рисунками воздушного боя 16 апреля над Берлином, он воспринял, как желание оправдаться, уйти от ответственности. Не один раз он перечитывал письмо, разбирался в схематических рисунках боя, где красные крестики обозначали Як-3, а черные — Ме-109. Он обвинял командира эскадрильи, что тот бросил своих летчиков на произвол судьбы, и атаковать ему с высоты надо было не ведущего четверки «мессершмиттов», а левую, крайнюю пару фашистских истребителей. Он находился к ним значительно ближе. Атакуя ведущего четверки Ме-109, старший лейтенант Очередько подставил под удар своего ведомого лейтенанта Сергея Ромашко.

Олег написал письмо не в мальчишеской запальчивости, а как строгий судья. И чувствовал себя правым. Ему казалось, что он заступается за честь матери, оставшейся без мужа, справедливо высказывает свою боль и за себя лично, выросшего без отца и лишенного права носить его фамилию. О возникшей близости его матери с Очередько он ничего не знал, но если бы до него дошел такой слух, он бы жестоко ее осудил. По его мнению, она не имела права изменять памяти отца и поэтому ревновал ее к каждому мужчине, сначала бессознательно, а потом с возрастающей настойчивостью.