Владимир Степаненко - Майские ласточки

— Иван, чемодан!

— Заберу сейчас твой чемодан. Почему не написала, я бы тебя встретил.

— Я не собиралась лететь. Не думала… Что здесь случилось? Я совершенно потеряла сон… Олег жив? Ты не скрывай от меня ничего, слышишь, Иван.

— Фантазерка… Что с ним может случиться? Жив Олег… он в экспедиции. Далеко отсюда!

— Сердце — вещун, — покачала задумчиво головой Настя. — Такой же дурной сон я видела тогда, шестнадцатого апреля. Вы с Сергеем вылетели на Берлин. Я не хотела вас пугать. Не рассказала о своем сне. Вот и теперь, двадцать пятого меня словно подбросило на постели — я увидела разбитый вертолет. Рядом лежал Олег.

— Настя, успокойся, прошу тебя. Жив твой Олег, жив.

— Можно его увидеть? Позвонить?

— Телеграмму пошлем!

— Ты хороший, Иван, — она прижалась к его груди, чувствуя литую крепость тела и внезапно охвативший жар. Подтянулась, обхватила крепкими руками за шею и крепко поцеловала. Ей показалось, что щека его мокрая, она невольно отстранилась и спросила с удивлением и затаенной радостью: — Ты плакал?

— Плакал, — признался он просто, не собираясь ничего скрывать от нее.

— Мой большой ребенок! — По-матерински она прижала его к своей груди, дотянулась до головы рукой, осторожно погладила растрепанные волосы. — Неумытым трубочистам стыд и срам. Стыд и срам! — поцеловала еще крепче.

Иван Тихонович почувствовал, что губы любимой стали мягче, утратили свою упругость.

— А ты знаменит в городе, — сказала она, снова отстраняясь, силясь отдышаться. — Твой адрес засунула в сумочку и не могла отыскать. Назвала фамилию, и шофер такси довез до твоего дома. Ты знаменит!

— Не знаю, не приходилось самому себя отыскивать, — улыбнулся Иван Тихонович.

Щелкая выключателями, Настя зажигала свет в комнатах и переходила из одной в другую.

— Богато живешь, три комнаты. Кто у тебя убирает?

— Приходит Варвара Савельевна, одна старушка.

Настя стала особенно придирчиво приглядываться, поднимала стоящие вазы с цветами, пальцем чертила на серой пыли кресты.

— Запустила квартиру твоя Варвара Савельевна. Столько пыли, разве она сама не видит?

— Она в самом деле плохо видит. Катаракту ей в прошлом году снимали с левого глаза. Я специальные очки заказывал для нее в аптеке. Кажется, минус семь.

— Иван, я проголодалась, хочу есть, — просто сказала Настя. — Самолет должен был прилететь раньше, но из-за погоды нас долго не выпускали из Одессы. Я привезла копченую скумбрию. Ты ел когда-нибудь копченую скумбрию со свежими помидорами? Я и помидоры привезла!

— Я тебя угощу муксуном!

— Попробую муксуна, но, честное слово, ты не знаешь, что такое конченая скумбрия со свежими помидорами.

— Сколько сейчас времени? — удивленно спросил Иван Тихонович.

— Не знаю. Где у тебя часы?

— Настя, сейчас три часа! — удивленно протянул Иван Тихонович. — У нас с тобой будет поздний ужин.

— Поздний ужин, как это здорово! Может быть, я спокойно засну первый раз за неделю.

— Я пойду хлопотать на кухню, а ты устраивайся. Направо по коридору ванная…

— Я все найду, найду.

Ивану Тихоновичу редко приходилось готовить себе, он обычно завтракал, обедал и ужинал в столовых. Но, к его счастью, в корзине оказалась картошка, видно припасла заботливая Варвара Савельевна. В целлофановом пакете зеленый лук.

«Нашла Настя чем хвалиться, — подумал он. — Копченая скумбрия!» Достал из холодильника большого муксуна, старательно нарезал осетра, тушку нельмы. Угостит он ее на славу дарами Севера.

Скоро сварилась картошка в мундире. Он с особой старательностью разложил по тарелкам рыбу, украсил зеленым луком.

В столовой застелил стол белой скатертью, нарезал хлеб. Поставил водку и бутылку «Мукузани». Бутылка шампанского могла бы украсить поздний ужин, но ее не оказалось. Закончив сервировку, он поставил хрустальные рюмки и бокалы. Опустился в мягкое кресло и прислушался к шуму льющейся воды в ванной. Потом встал, подошел к окну и раздернул шторы. Небо и земля превратились в сплошное молочное облако. Вглядываясь в утренний сумрак, он понял, что опустился туман. Если бы Настин самолет опоздал еще на час, его бы не смогли принять в аэродроме. Не было бы этого позднего ужина. Он поймал себя на том, что Ил-18 стал для него Настиным самолетом, как и все вещи в его квартире, до которых она дотронется рукой, приобретут особую ценность, войдут в жизнь особым значением, как вошла она.

Наступившая вдруг тишина в ванной заставила его обернуться. Настя в легком шелковом халате стояла, прислонившись к дверному косяку, и с детским любопытством разглядывала накрытый стол. Он почувствовал, что никогда еще не испытывал к ней такой нежности, такой безграничной любви, никогда не желал ее так, как в эту минуту.

Маленькая женщина захлопала в ладоши и заразительно засмеялась.

— Какая прелесть, Иван, ты маг и волшебник! Сейчас я достану скумбрию и помидоры.

— Настя, за окнами туман. Аэродром закроют. Тебе повезло, что ваш самолет приняли.

— Иван, я так рада. Налей мне скорей, я хочу выпить с тобой. За тебя, за нас с тобой, за всех летчиков, за все самолеты в воздухе.

— Выпьем, — с улыбкой сказал Иван Тихонович. — Что тебе налить? Водки или «Мукузани»?

— Водки, фронтовые сто граммов.

Две хрустальные рюмки встретились над столом. От легкого удара поплыл тихий звон, как будто в большой комнате рассыпались колокольчики.

— За наше счастье!

— За наше счастье!

— Тебе понравился мой Олег? — спросила женщина. — Иван, я была уверена, что вы подружитесь.

— Подружились. Настя, у тебя прекрасный сын, я им горжусь вместе с тобой. Я хочу выпить за счастье Олега, за его полеты!

— Я выпью с тобой, Иван! Выпью! Ты не знаешь, как я люблю тебя, не знаешь, дорогой мой человек!

Настю сморила усталость. Глаза стали слипаться.

— Иван, я хочу спать!

Иван Тихонович подхватил маленькую, горячую женщину на руки, и, вдыхая запах духов и шампуни, осторожно понес ее в спальню. Ему вспомнилась первая их ночь в Одессе, такая далекая и почти неправдоподобная. Но та ночь была самая короткая и самая прекрасная!

Все три дня ветер дул с севера, косо срезая высокие морские волны. В месте сбоя закипали буруны, всплескиваясь белыми рыбинами.

Все три дня Валерка Озимок лежал на спине один в пустой бане на деревянной полке рядом с шайками, пропах затхлой сыростью, уставившись одним глазом в закопченный потолок. Удары ветра сотрясали балок, и он раскачивался, как детский кубик с цветными картинками, из стороны в сторону. Утками-гагарами стонали стены, стояки и стропила крыши.

В первый день парень плакал навзрыд, потом слезы кончились, и он только всхлипывал и болезненно стонал. Избитое тело отекло, правый глаз закрылся напрочь, синяки налились свинцовой чернотой. Он жалел самого себя и не мирился с людской несправедливостью, не прощал состоявшегося «суда» над ним, люто ненавидел Гали Рамсумбетова, проклинал его за дикую жадность.