Владимир Степаненко - Майские ласточки

Валерку Озимка били в Туле не раз и не два, но то было за дело — обворовал с мальчишками кондитерскую палатку, по пьянке выбили окна. Те удары взрослых он принимал безропотно. В детской комнате милиции он дал честное слово Марии Ивановне, что больше не будет связываться со шпаной. Закончил же он потом ПТУ! Больше ни разу не воровал, хотя растяпы как будто нарочно совали в верхние карманы толстые кошельки с деньгами или забывали про свои чемоданы. Хотел вернуться с вещевым мешком на буровую и доказать: не соблазнился он деньгами, а мог бы славно гульнуть на них в Тюмени, угостить дружков! Но ему хотелось утвердиться в сознании людей добрым парнем, доказать, что он ничуть не хуже других.

Бурового мастера он уважал. Он для него был человеком! В культбудке смело заступился и не дал избивать. Теперь не хотелось вспоминать и было совестно, но он вместе с некоторыми рабочими поносил Кожевникова разными словами и считал «чокнутым», верил хитрым подсчетам Гали Рамсумбетова, сколько он терял в зарплате, пока стояли в простое. Он тогда не понял самого главного, не разобрался в людях. Смотрел в рот бурильщику.

Он перебирал одного за другим рабочих бригады. Все они по-разному встретили его возвращение. Одни сочувствовали Гали Рамсумбетову, другие наоборот.

Никогда он не думал, что Шурочка Нетяга окажется таким храбрым и бросится за него заступаться!

В бане часто скрипела дверь, и входила боком Катька. Повариха перед собой несла укрытые ватной телогрейкой алюминиевые миски с едой. Пыталась разговорить Валерку, но он не отвечал ни на один ее вопрос, лежал молча. Она гремела со злостью мисками и сокрушенно вздыхала.

— Покушай, дурачок, — уговаривала она его, как маленького. — Борщ горячий, на второе котлеты с картофельным пюре. Я тебе две котлеты положила. Захочешь — еще принесу. В кружке компот!

Валерка Озимок не притрагивался к мискам, не трогал ломти хлеба, словно это не он кричал обычно громче всех в столовой:

«Катюха, тащи мне добавку!»

Повариха забирала миски с нетронутыми борщами, гуляшами, макаронами но-флотски, обиженно поджимала толстые губы и уходила. Пока ее никто не видел из рабочих, она украдкой плакала за баней. Появляясь у Кожевникова, снова плакала, размазывая рукавом белого халата слезы по лицу, говорила:

— Павел Гаврилович, умрет Валерка с голоду. Умрет. Ничего не ест!

— Дай ему отлежаться, сам встанет. Будет есть. А ты не трогай его пока! — Кожевников озабоченно тер рукой по колючей щетине бороды. Надо было бриться, но ему не хотелось. После «суда» над Озимком бригаду нельзя было узнать, точно рабочих подменили. Они стеснялись смотреть друг на друга, переругивались или раздраженно спорили, не заходили в культбудку играть в бильярд. Напряженная тишина угнетала бурового мастера и не сулила ничего доброго. Особенно не ладилась работа, каждый день что-то случалось: то промыв ротора, то рассыпалась шарошка. Ему было совершенно ясно, что с Гали Рамсумбетовым надо расставаться, и чем скорее, тем лучше.

— Павел Гаврилович, умрет Валерка…

— Вытри слезы и успокойся. Будет жить твой Валерка. Будет еще целоваться!

Катька придумывала разные способы, чтобы поднять парня с деревянной полки и спасти его от голодной смерти.

На исходе был четвертый день голодовки Озимка. Катька вошла в баню, неся в двух мисках ужин. Стоило ей посмотреть на лежащего парня, и она зашлась в злобе: он ничего не съел, несмотря на все ее старания. Она схватила миску с котлетами и со всего размаха грохнула об пол, сама пугаясь прокатившегося звона.

— До каких пор ты будешь изводить меня, паразит! — в сердцах закричала она и, подскочив к Валерке Озимку, затормошила его, задергала. — Почему ты молчишь, истукан?

Вглядевшись в серое лицо парня с темными синяками, увидела открытый левый глаз с остановившимся взглядом. В уголке между распухшими веками показалась слеза, выкатилась горошиной и скользнула по щеке.

Катька опустилась на колени перед верховым, прижалась лицом к его холодному телу, поверив в скорую смерть.

Валерка Озимок не ответил на ласку девушки, как будто она не доходила до него и совершенно не трогала. Пересилив страх и приличие, Катька стала горячо целовать его избитое лицо, не пропуская ни одного синяка я ни одной царапины. Губы ее становились все горячее и горячее, по парня это не трогало.

— Родненький, не умирай! Я прошу тебя! — тихо шептала повариха.

— Катька, тебе не стыдно? — испуганно спросил Валерка Озимок в отчаянном желании понять, происходит ли все это на самом деле или ему приснился сладкий, томительный сон.

— Стыдно! — тихо ответила Катька. Чувствуя сердцем женщины, что добилась победы, еще теснее прижалась к нему, стараясь всем телом согреть его.

— Ты встань, покушай! Борщ еще горячий. Я тебе картошки нажарила, а всех ребят кормила перловкой, — она врала: — Павел Гаврилович так и сказал: «Угости Валеру жареной картошкой». Он подарил тебе три красных помидора. Честное слово. Ты встань, посмотри! Помидоры красные-красные, а до чего сладкие — мед! Павел Гаврилович собрал их со своего огорода. Хотел всех угостить, целый мешок притащил, да видишь, как вышло! Отдал мешок с помидорами мне в столовую. Ты попробуй, дурачок, борщ украинский, настоящий. Мне в ПТУ за украинский борщ всегда пятерку ставили. Первые блюда мне всегда лучше удавались!

— Борщ с помидорами?

— С помидорами. Ты лежи, а то еще навернешься. Голова закружится, — сказала Катька. Она вспомнила кинокартину, санитарка кормила раненого с ложки. — Я тебя сама буду кормить. А ты лежи, лежи!

Валерка Озимок глотал горячий, пахучий борщ и приятное тепло взбадривало его. С жадностью ел черный хлеб, принюхиваясь к запаху подгорелой горбушки. Он съел миску борща, жареную картошку. Левый глаз его начал зыркать по бане, заблестел. Верховой еще не насытился и, жадно поглядывая на выстроившиеся пузатые миски, узрел в них куски застывшего мяса с подливкой, тушенку с лавровым листом, толстые ломти колбасы, свеже-розовые куски корейки.

— Мать честная! — ошалело протянул Валерка Озимок от удивления и хотел свистнуть, но разбитые губы его не послушались. — И все мне надо стрескать?

— Сегодня нельзя! — твердо сказала Катька, и голос ее зазвучал по-матерински строго. — Ты столько голодал…

— Нельзя, — захныкал обиженно верховой. — Зачем же ты так много натаскала?

— Чтобы ты ел.

Катька стала собираться, заторопилась, но парень старался удержать девушку около себя, протянул было руку к ее груди.

— Ты чего вздумал? — строго прикрикнула повариха. — Думаешь, ты больной и тебе все можно? Руки убери! Ты слышишь?

— Так уж и нельзя!

— Нельзя! — отрубила Катька и, гремя бокастыми алюминиевыми мисками, вышла из бани с пунцово-красным лицом.