Владимир Степаненко - Где ночует зимний ветер

Я страшно устала. Мне безразлично было, что со мной произойдет. Апатия овладела мной. Устала прятаться и убегать. Перестала верить людям. Горькие мысли навалились на меня. Разве Алик Воронцов не говорил, что любит меня, а обманул… Оказался подлецом… Как поступил?.. Себе и мне жизнь поломал. Из-за него меня не допустили к экзаменам…

А тут еще этот надоедливый дождь. Он извел меня. В туфлях полно воды. На мне нет сухой нитки, промокла насквозь. Куда она тянет?

Женщина остановилась перед темным парадным. Решительно рванула дверь. Втолкнула меня. Мне пришлось убедиться, что у нее сильные руки.

— Шагай!

Первая ступенька, вторая…

Высокая женщина обогнала меня. Хлопнула дверь. Я оказалась в маленькой прихожей. Зажмурилась отсвета яркой лампочки.

— Раздевайся! — последовала властная команда. — Ночевать будешь у меня… До утра никуда не отпущу.

На вешалке висели меховая шуба, пальто, белый халат.

Я выбрала свободный крючок и повесила мокрое пальто. Тяжелые капли застучали по линолеуму.

Женщина прошла в комнату. Я с трудом узнала ее. Она показалась мне ниже ростом, старее. Морщины на лбу, в уголках рта. В волосах седые пряди. Но особенно поразил ее костюм: белая блузка заправлена в военные брюки, на ногах кирзовые солдатские сапоги.

— Устала на каблуках ходить, — доверительно сказала хозяйка и впервые улыбнулась. — Люблю сапоги. Ноги в них отдыхают. А туфли ты снимай. Ноги промочила? Держи! — протянула мне серые растоптанные валенки.

В таких же валенках папа ходил дома. Их он привез с фронта.

— Я чайник поставила. Попьем мы с тобой чайку. Я заварю крепкого. Ты вся дрожишь. Испугалась? Перемерзла? А знаешь, давай-ка выкупайся в ванне, а то завтра сопли распустишь. Звать тебя как?

— Анфиса, — тихо ответила я, не зная, как себя вести.

— Ты чего стоишь? Я сказала, раздевайся, Анфиса. А меня Степанидой величают, по отцу Ивановной, а больше Степой звали… А сейчас Дядей Степой стала. Привыкла я!

Я испуганно смотрела на хозяйку, ничего не понимая. Почему она дядя Степа?

Степанида Ивановна говорила требовательно, как будто отдавала приказ. Фразы были короткие и отрывистые. Словно она имела на это право.

Наверное, она работник милиции. Ходит по улицам в гражданской одежде. Брюки надела, а китель забыла!

Я нерешительно топталась на месте. Стыдно раздеваться, показывать свою штопаную рубашку с оторванным плечиком.

— Я кому сказала, раздевайся! Воду в ванне напусти погорячей!

Я плотно закрыла за собой дверь, щелкнула задвижкой.

Из крана ударила струя воды. Ванна стала быстро наполняться. Мой страх проходил. Наконец, я решилась и влезла в воду. Давно не испытывала такого блаженства. Наступило удивительное спокойствие и умиротворение. Куда-то ушли все недавние страхи и сомнения.

Старательно промыла грязные волосы. Они успели засалиться и висели сосульками. Потом с наслаждением терла тело мочалкой. Отмыла руки, почистила ногти.

— Не заснула случайно, Анфиса?

— Нет, купаюсь!

— Ты затихла, а я подумала, что заснула. Полотенце бери большое. Открой дверь. Возьми мое белье. А свое завтра постираешь. Согрелась?

— Да, Степанида Ивановна.

— Зови меня лучше Степой. Дядей Степой, я так уж привыкла.

— Ладно.

— Чайник давно поспел. Я схлопотала фронтовой бальзам.

На маленьком кухонном столе стояла бутылка с водкой. На тарелке закуска.

— Садись! — Степанида Ивановна оторвала от угла газеты длинную полоску бумаги. Насыпала махорку. Ловко свернула толстую цигарку, а потом старательно заклеила ее языком.

После войны папе никогда не хватало папирос. Он покупал себе махорку. Ее продавали стаканами на рынке. Смотря на Степаниду Ивановну, я вспомнила об этом. Часто я думаю о папе. Если бы он был жив, все было бы по-другому!

— Садись, Анфиса! Лет тебе сколько?

— Семнадцать… Месяца еще не хватает, через месяц будет ровно семнадцать.

— Так и подумала. Посмотрела на тебя на вокзале и вспомнила свою молодость. Бросилась на твоих обидчиков. Другие проходят мимо, а я не могу оставаться равнодушной… Не могу видеть безобразия… Семнадцать лет… Вроде бы вчера мне столько было… Вспомнила и захотелось с тобой по-фронтовому посидеть… Ты не удивляйся, что я в сапогах и брюках… Тянет к ним… Родными кажутся… Я себе немного налью, законные сто граммов, как гвардейцам давали во время войны. Ну, за твою жизнь, за твои семнадцать лет!

Степанида Ивановна улыбнулась. Морщинки разгладились, и она показалась мне еще молодой и даже красивой. Она наколола вилкой соленый огурец, протянула мне:

— Попробуй! Семнадцать лет… Нет, не вернуть мне… Прошла молодость.. Но я не жалею… Краснеть не приходится… — Она задумчиво откинула голову назад и негромко прочитала:

Замолчала. Глаза ее заволокло слезами.

— Вот и вся моя биография в этих двух строчках. — Сказала тихо, увидев, что я уставилась на нее. Не обращай внимания.

— Не могу я эти стихи без слез читать. В госпитале записал мне их один старшина — прямо за душу берет… Дочкой ты могла бы моей быть, да нет у меня детей, так случилось… Бабье это горе, а я тебе расскажу… понимаешь… Знаешь, где горком комсомола? Знаешь! Вот и хорошо. Может, когда побываешь еще там… В сорок первом году я записалась в горкоме добровольцем на фронт. Зоя Космодемьянская тоже там свою путевку получила. Но я не буду ничего говорить о ней. Не знала я ее. А люблю. Люблю за храбрость. Она линию фронта перешла с партизанами, а меня в госпиталь направили работать. Ты видела раненых? Нет? А мы разгружали эшелоны. Каждый день они приходили с фронта. Одни солдаты без рук, другие без ног. Кладем на носилки, несем в палату. Стон стоит кругом, кровью пахнет, гноем. Поначалу у меня с непривычки голова кружилась, а потом привыкла. А все равно носить лежачих трудно. Мужики тяжелые, надорвалась я тогда. А теперь рожать не могу!

Степанида Ивановна замолчала. Жадно затянулась. Я заметила, что у нее дрожала рука. Скоро махорочный дым, как густое облако тумана, скрыл ее от меня. Показалось, что она ушла куда-то далеко-далеко. И от этого голос приобрел какую-то особую удивительную силу. Говорила она медленно, как будто сама прислушивалась, отдавшись воспоминаниям.

— Госпиталь наш отправили на фронт. Медленно двигался эшелон, подолгу стоял на станциях и перегонах. Из вагона видели сожженные деревни. Черные обгоревшие трубы печей и деревья. По дорогам валялись разбитые машины, танки.

На одном перегоне налетел фашистский бомбардировщик. И хотя на вагонах нарисованы красные кресты, он бомбил. Часть вагонов сгорела, паровоз взорвался. Пришлось нам идти пешком. Дорога незнакомая. Осень, грязь. Продукты скоро кончились, которые удалось унести из вагона. Питались картошкой, рыли в полях, варили под дождем. Спали под дождем.