Владимир Степаненко - Где ночует зимний ветер

— Один, два, три, четыре, пять! — медленно двигалась я вперед, уверенно ставя ноги на мокрые камни, считая шаги.

— Анфиса! — радостно закричала Тося Ермолова. Ее голос я сразу узнала. Она стояла на другом берегу. — Почему ты одна? Где Александр Савельевич?

— Он протез сломал.

На меня из-за скалы налетел Боб Большой, громко стуча высокими резиновыми сапогами.

— Как ты смела бросить одного Александра Савельевича!

— Хорошо тебе кричать… — не выдержала я и заплакала. Дождь смывал мои слезы. — Александр Савельевич приказал по маршруту идти. Я образцы собирала.

Боб Большой виновато взглянул на меня.

— Тося, у тебя остался шоколад?

— Целая плитка. Держи!

— Возьмите у меня консервы. — Я скинула рюкзак и вытащила банки. — Вот сгущенное молоко.

— Как же ты Александру Савельевичу не оставила продукты? — ужаснулась Тося, испуганно вскидывая брови.

— Он не просил. — Я отрицательно покачала головой, страдальчески всхлипывая. — Я первый раз пошла… Говорила, не справлюсь. Несчастье случилось… Наверное, я виновата во всем!

— Брось глупить! — прикрикнула решительно Тося. — Слезами горю не поможешь. Я с Бобом пойду. Может быть, придется Александра Савельевича на руках нести. А ты в лагерь беги за ребятами.

Ночью мне приснился папа. Мы шли с ним по улице Горького. В магазине он купил мне желтые туфли с бантиками. У Белорусского вокзала меня окружили девчонки из нашего класса. Они по очереди примеряли мои туфли. Элле они оказались малы, и опа с силой втискивала в них ноги, сильно стуча. Потом девчонки стали испытывать на прочность каблуки и по очереди разбегались в моих туфлях и высоко подпрыгивали. «Что вы делаете? Туфли мои отдайте!».

Девчонки, увидев моего папу, убежали.

Мы вышли с папой к скверам. Было солнечно, клены еще не распустились, тротуары были перечеркнуты тенями. Я прыгала на одной ноге за папой. Девчонки отстали от меня. Кричали, чтобы я их обождала.

Папа остановился у старого особняка с большими зеркальными окнами.

— Анфиса, давай постоим! — сказал он глухим, прерывающимся голосом.

— Папа, мне некогда, я прыгаю!

— Стой. — Он дернул меня за руку. — Стой… Здесь был сборный пункт, формировалось ополчение района… Я уходил отсюда… Думали немцев сразу разбить, а, почитай, на четыре года война затянулась… Под Вязьмой меня первый раз ранило… С нашего завода в одном бою пятьдесят человек полегло… Вышел из окружения, а много наших там осталось… С винтовкой вышел, злой-презлой… В госпитале за Москвой лежал. Всякое было потом: горел в танке… бил фашистов, давил их гусеницами… На войне одна мера — кто кого… Фашисты — враги… враги моей земли… враги моего дома. И я дрался с ними… Рубцы ран — первые награды, они навечно прикипели к телу… Потом воевал в Уральском добровольческом корпусе… Свердловские рабочие дрались на своих танках. С ними ходил в атаки на Курской дуге… Без цветов мы с тобой пришли сюда… Плохо, очень плохо. Ты поняла, Анфиса?

Я не могла признаться папе, что много раз проходила по улице и никогда не обращала внимания на старый особняк. Мне больше нравились новые дома, которые строили рядом. Я мечтала, чтобы в них нам с мамой дали квартиру.

Только теперь увидела на особняке мемориальную доску. На камне четко выбиты слева:

«Здесь в суровые дни Великой Отечественной войны (июль 1941 г.) была сформирована дивизия народного ополчения Ленинградского района города Москвы».

Папа читал их во весь голос на память:

«…преобразована в гвардейскую, награждена правительственными орденами и получила наименование: «11-я гвардейская стрелковая Городокская ордена Ленина, Краснознаменная, ордена Суворова дивизия».

На город опустились сумерки. Мимо нас проносились машины с зажженными фарами.

— Вечером в дни войны здесь подымались аэростаты заграждения, — вспоминал папа. — На сквере стояли зенитные батареи… Я сейчас в дни салютов в честь Победы подымал бы аэростаты для напоминания о войне… чтобы о ней не забывали… Я помню… Должна и ты помнить: твой отец воевал… Должны помнить и твои сверстники, молодежь… Судьба Москвы решалась. Защищали ее молодые… Мы защищали… На Ленинградском шоссе слышалась артиллерийская канонада… фашистские танки были рядом, — он тяжело вздохнул. — В метро при мне один шалопай не хотел уступать место инвалиду войны. А как бы ты поступила? Отвечай, Анфиса. Ты моя дочь, и я должен все знать.

— Папа, во мне ты можешь не сомневаться. Не сомневайся! — Я громко закричала и проснулась от собственного голоса.

Надо мной склонилась испуганная радистка.

— Фисана, ты кричала во сне! — сказала Ольга. — Папу звала…

Раньше я думала: праздник — это демонстрация в городе, красные флаги на домах, гремящая музыка оркестров. Но оказалось, достаточно прилететь вертолету, чтобы в моей душе все радовалось и празднично ликовало. Почему так? Неужели далекая Москва и разлука с мамой и Дядей Степой заставили меня острее видеть и чувствовать? До этого я никогда серьезно не задумывалась над своими чувствами и не оценивала разные явления. А на Полярном Урале все открылось по-другому.

Родина! Я тебя видела в Москве, вижу к здесь, в тундре, среди озер и рек, на нашей Хауте!

Закинула голову — горы, а еще выше — Большая Медведица, а рядом — миллиарды других звезд. Смотрю вниз, на землю: голубые незабудки разбежались по пригорку, светясь звездочками. Радуют глаз полярные маки, а на моховых кочках куропачья трава и корявые полярные березки с тонкими, спичечными стволиками.

Вертолет прилетел последний раз к нам в лагерь. Грустно прощаться с летчиками. Хочется оттянуть эту минуту. Летчики — хорошие, веселые парни. Они перелетят через горы, и снова для них начнется нормальная жизнь с электрическим светом, баней, кинотеатром, танцевальной площадкой, магазинами и свежими газетами.

Я завидую выдержке геологов. Они спокойны, шутят. Я их понимаю, удивляюсь их упрямству. Александр Савельевич, Боб Большой, Боб Маленький, Президент, Сергей готовы жить в палатках, мерзнуть на снегу, вышагивать каждый день маршруты, лазить по горам, чтобы искать богатства земли. Им нужна медь, они должны найти ее, открыть месторождение. Я видела, как они работали по ночам, и заражалась их одержимостью, страстью к работе.

Около вертолета — гора больших и маленьких ящиков, мешков, узлов, палаток, лопат, ломов и досок.

Мы пишем письма родным и знакомым. Столы нам заменили ящики, доски и листы фанеры.

Вера не отходила от летчика, высокого блондина, и без умолку тарахтела. Рывком сдернула с его головы синюю фуражку и натянула себе на лоб.

Я смотрела на нее и злилась: неужели Вера не понимала, что этим дразнила Сергея, Или решила все делать назло? Но зачем? Нет, не любит она его, а только придумала для себя такую игру.