Владимир Степаненко - Где ночует зимний ветер

Передо мной лежал белый листок. Я его вырвала Из тетради для письма маме. Мне надо ей о многом написать, и прежде всего о том, чтобы она не волновалась. Но нужные слова словно нарочно куда-то разбежались, и их никак не собрать. Я тихо шевелила губами и шептала: «Дорогая мама! Мама милая!» — случайно посмотрела в сторону поварихи и мысли мои оборвались. Я разозлилась. Уже не могла больше спокойно думать с этой минуты. Какая Вера все-таки бесшабашная. Так и крутится около летчика, увивается. На кого похож летчик с вертолета? Силюсь вспомнить, но не могу. Лицо странно знакомое. Да, он похож на Алика Воронцова. Прямо удивительное сходство…

Снова думаю о письме к маме. «Знаешь, дорогая, я верю, что у меня будет выпускной бал, и аттестат зрелости я получу. Ты мне верь. В экспедиции пришла ко мне твердая уверенность. Будет у меня и белое платье, но куплю его за свои собственные деньги, заработанные рабочей второго разряда. Кажется, я в самом деле повзрослела. У меня новые радости, и они открыты мне одной. Надо все видеть своими глазами». Подыматься, как я, в горы, пить снеговую воду Хауты, смотреть в голубые зеркальные озера и дышать запахом цветов тундры! Здесь мое небо, здесь мои горы, здесь моя тундра! Я рву охапками цветы, сгоняю с них гудящих оводов и комаров. Оводы и комары тоже мои. Я их никому ни за что не отдам!

Я оторвала от березки два маленьких листочка. Они кругленькие, как копеечки, клейкие, пахучие, с острыми зазубринками. Один листочек я пошлю маме, второй — Дяде Степе.

Склонилась над листом фанеры. Начала писать, сломала карандаш. Кое-как нацарапала:

«Дорогая мама! Скоро улетит с Хауты последний вертолет. Посылаю с ним письмо. Два долгих месяца я не получу ни от тебя, ни от Дяди Степы ни одной весточки. За меня ты не бойся, зря не расстраивай себя. Со мной здесь ничего не случится, да и Александр Савельевич не даст в обиду. Я горнорабочая. Вот самая последняя новость! Передай от меня привет и поцелуй Дядю Степу. Написать я ей уже не успею. Рада, что вы подружились. Ставлю точку. Крепко, крепко тебя целую. Твоя далекая Анфиса».

С Хауты прибежал радостный механик вертолета. В руке проволочное кольцо с нанизанными хариусами.

— Ну и клюет! Страсть!..

Высокий блондин, первый пилот, посмотрел на часы. Вера сняла с головы фуражку и начала обходить нас. Мы по очереди бросали туда конверты.

— Скажите, пожалуйста, вы летчика Виктора Горегляда, случайно, не знаете? — спросила я. — Он истребитель…

— А я вертолетчик. — Парень открыто улыбнулся, расстегнул молнию кожаной куртки. — Скорость, девушка, не моя стихия.

— Я не уверена в этом! — сказала убежденно, с горячей запальчивостью. В экспедиции я успела полюбить вертолетчиков за их нелегкую и опасную работу. Они стали для меня эталоном храбрости. По ним теперь представляла всех летчиков — хороших и славных ребят. Горегляд, конечно, такой. Как там у них с Машей?

Летчики заняли кресла в кабине. Механик захлопнул дверь. Помахал рукой. Большой винт стал раскручиваться и вскоре набрал скорость. Вертолет вздрогнул и круто полез вверх. Клюнул носом и резко развернулся в сторону снежного хребта.

Я махала на прощание рукой. Слезы заскользили по щекам.

— Чистого неба вам, ребята! Чистого неба! В добрый путь! В добрый путь!

В Москве, наверное, уже сломали мой старый дом. На притолоке двери нашей комнаты были карандашные отметки, которые делал папа. Он раз в год отмечал, насколько я выросла. А где и как отметить сейчас мой рост?

Мама, чувствуешь, как я поумнела? Не могу понять, почему была дурой, совершила такие ошибки и заставила тебя страдать, мама? Я виновата, что обрекла тебя на одиночество. Сегодня выдался удивительный день. Случайно Александр Савельевич открылся для меня. Он работал в камералке, сортировал отобранные образцы. Забывшись тихо запел:

Я притихла, затаилась. Я поняла. Война и память о ней сблизили Степаниду Ивановну и Александра Савельевича. Они никогда не забывают ее, помнят о своих погибших товарищах. Дядя Степа мне все рассказала о себе, а Александр Савельевич неразговорчив. Однажды случайно обронил: воевал в Сталинграде. Дошел до Берлина. Какой огромный солдатский путь! Сколько раз его ранило? Ни разу не пожаловался на усталость, идет впереди нас, учит. Он по-прежнему боец.

Мама, не знаю, сумею ли я так хорошо рассказать при встрече, чтобы ты поняла, какой муж у Степаниды Ивановны! Человек, человечище!

Александр Савельевич заставил меня поверить, что не умерла доброта, не умер подвиг. Я прошла свой первый маршрут — сто шагов по азимуту. Сто шагов! Наверное, если бы рассказала в Москве длинноволосым пижонам, они бы меня засмеяли. Что такое для них сто шагов, когда они привыкли каждый день вышагивать десятки километров, лишь бы «прошвырнуться».

Зря на меня вначале напал Боб Большой. Он ничего не понял. Я не предательница. Как они могли так подумать? Я никогда бы не бросила человека в беде, тем более Александра Савельевича. Осталась бы в горах, вместе бы с ним замерзла. Пришлось бы — поделилась бы своим последним сухарем и согрела бы своим телом.

Так поступали фронтовики. Папа мне рассказывал о фронтовом братстве. Не каждого бойца и офицера, вместе с которыми он воевал, он называл своими товарищами! Рассказывая о своих немногих товарищах, он всегда находил для них хорошие, ласковые слова. Голос его тогда теплел, по-особому светились глаза. Товарищ для него — настоящий человек.

В первом своем маршруте я сделала открытие: чтобы идти смело по краю обрыва, надо иметь хорошего и надежного товарища. Почему я поняла эту истину так поздно, только в экспедиции, а не тогда, когда дружила с Воронцовым?! Как я непростительно ошиблась в нем!

В камералке ни души. В темных углах палатки устрашающе гудели комары. Налетели вечером, когда горели свечи. Я отыскала мешочки с образцами по маршруту Александра Савельевича. Пересчитала их. Десять разноцветных мешочков. Десять моих коротких остановок в глубоком снегу, на высокой гряде, среди замшелых камней. Десять отметок моего роста.

Каждый человек в экспедиции — загадка. Меня ждали удивительные открытия. В этом мне пришлось убедиться на концерте художественной самодеятельности у саурейцев. Отличился Малюта Скуратов. Он лихо развернул свой вездеход перед столовой, вылез из кабины, представ во всей красе: на голове шапка из оторванного рукава, на плечах шуба, вывороченная наружу мехом. Ну, медведь медведем!