Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Когда мать вошла и взяла полотенце — перетереть тарелки, она увидела, что Дмитрий улыбается. Это было неожиданностью. Она давно не видела, чтобы сын улыбался.

— Ты помнишь, как называли отца на работе? — спросил Шилов.

— Профсоюзный бог, — трудно выговаривая первое слово, сказала мать. — Его очень любили, и добро всегда возвращается добром. Почему ты вспомнил об этом?

— Так, — ответил Дмитрий. — Я сейчас вообще много вспоминаю.

В каждом цехе обычно все знают обо всех. Здесь ничего не скроешь, рано или поздно истина выйдет наружу — и вовсе не потому, что кое-где находятся охочие до сплетен соглядатаи (их не уважают, к ним не прислушиваются), а просто так уж всегда бывает в каждом коллективе, большом или малом. Люди проводят на работе треть жизни; невольно домашние дела переплетаются со служебными, в цехе говорят о доме, дома о цехе. К тому же, люди связаны между собой не только работой, но и домами; здесь, на «Коммунисте», эта связь была еще тесней, потому что заводу принадлежали несколько домов, «двойка», «тройка», «четверка» и последний — «свечка», где жили только свои, заводские.

Поэтому о новоселье у Панчихина в цехе знали во всех подробностях, и кто был, и как гуляли целую ночь, и что денег Панчихин не пожалел — чего-чего только не стояло на столах! Короче говоря, новоселье было шумным и пышным, ну, а ежели кто и перебрал по такому случаю — ничего страшного, дело святое. Правда, после новоселья начальник участка Клюев прихворнул: выходил курить на балкон, вот и получил насморк. Ничего страшного. Участок работал по-прежнему.

…В конце февраля возле проходной на щите объявлений появился плакат: «Видел ли ты эти фильмы?» Дом культуры предлагал рабочим абонементы на просмотр фильмов Чаплина. Савдунин пошел в завком и взял два — для себя и жены. Хватит сидеть сиднями дома. В кино они выбирались редко, а здесь, хочешь не хочешь, придется ходить.

Он любил этот огромный, будто бы сложенный из кубов Дом культуры. Быть может, любовь эта жила в нем потому, что дом строили до войны, когда Савдунин был учеником ФЗУ на «Коммунисте», и каждый ученик должен был отработать на строительстве ДК по двенадцать часов. И если он за всю свою жизнь сварил, может быть, тысячи разных узлов, конструкций, деталей — все они уходили от него, не запоминаясь, а вот Дом культуры стоял, будто храня в себе частицу и его, савдунинского, труда.

В Дом культуры Савдунин пришел задолго до начала сеанса. С женой он договорился встретиться прямо в зале; сейчас он постоял в вестибюле возле большого транспаранта, на котором каждый месяц отмечалось выполнение плана по цехам. Сначала нашел свой старый восемнадцатый, и даже крякнул — всего восемьдесят семь процентов. К концу марта будут штурмовать и выезжать на сверхурочных. Второй цех — сто один процент. Вот тебе и мальчишка с трубкой — начальник цеха! Мальчишка-то мальчишка, а сумел наладить и ритмичную работу, и весь технологический процесс от сварки до сборки.

Савдунин начал подниматься по лестнице и оказался в длинном коридоре, где с двух сторон на дверях висели указатели аудиторий, студий, мастерских… Две девушки в тюлевых юбочках-«пачках» выскочили навстречу ему в коридор (Одетта-Лебедь с подружкой!), и Одетта поставила ногу на радиатор — завязать распустившийся на туфельке шнурок. А подружка, стоя рядом, продолжала разговор: «Мне Катька из ОТК говорит — у вас опять восемь процентов брака… Я собрала девчонок и…» Савдунин, проходя мимо, улыбнулся этому разговору двух Лебедей.

Он приоткрыл одну из дверей: сразу же донесся ровный, уверенный голос: «…Итак, предприятие — это основная единица, главное звено в системе нашего народного хозяйства…» Савдунин торопливо отошел, боясь помешать лекции.

Так же осторожно он приоткрыл другую дверь: в просторной мастерской была тишина. Человек двадцать — юноши и девушки — сидели у мольбертов, то и дело вглядываясь в гипсовый бюст какого-то греческого бога.

Савдунин сам себе напомнил мальчишку, который вдруг попал в незнакомый дом и которому ужас как охота всюду сунуть свой нос.

Он шел по коридору и думал: да, здорово, что эти юноши и девушки — как их порой называют в газетах «обыкновенные рабочие» — уже не могут, да и не хотят только отрабатывать свою смену, хотя бы и на совесть, да и все. Не могут и не хотят, вернув обществу свой долг, просто взять затем положенную по праву долю праздного досуга. Казалось бы, обычный обмен: днем — труд, вечером — развлечения, отдых. Нет, у этих молодых людей, значит, особая жажда жизни. От труда они уходят в труд, в котором главенствуют творческие начала.

Возможно, эти его мысли были не такими определенными и облечены не в эти слова, но они были радостными.

Откуда-то раздалась гамма; он приоткрыл еще одну дверь. В комнате, часть которой занимал рояль, был всего один человек. Он листал разложенные на пюпитре ноты; Савдунин видел его спину и затылок, но дверь скрипнула — и человек недовольно обернулся.

— Извини, — сказал Савдунин.

— Дядя Леша? — удивленно спросил тот. — Заходи, заходи…

Савдунин вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, как будто даже самый малый стук или скрип мог помешать музыканту. Бабкин пододвинул ему стул, и Савдунин сел так же осторожно, как вошел. Бабкин был в своем черном костюме, белой рубашке и с галстуком-бабочкой.

— У тебя что ж, концерт сегодня? — спросил Савдунин.

— Почему ты решил? А, это… Я всегда так сюда хожу. Поиграть тебе?

Савдунин кивнул и сел удобней; стул скрипнул под ним, и Бабкин чуть заметно улыбнулся. Но тут же рука легла на гриф виолончели, смычок тронул струны — началось нечто, чего Савдунин не только не умел, но не понимал и не догадывался, как это можно выстраивать такой стройный ряд звуков.

Он подумал, как это странно: каждый день слышать музыку по радио и даже не прислушиваться к ней. Здесь же он слушал ее словно впервые. Конечно, все это легко объяснить: он видит, как играет музыкант, и не кто-нибудь, а Бабкин, тот самый Вася Бабкин, с которым он завтра встретится в цехе и будет работать рядом… И еще потому, что Бабкин играет для него одного.

Вдруг дверь распахнулась, и музыка кончилась. Панчихин и Лосев, оба в пальто нараспашку, веселые, под хмельком, ввалились в комнату.

— Точно, — сказал Панчихин. — Мы тебя по музыке засекли. А, и дядя Леша здесь!

Из карманов пальто Лосев достал и поставил на рояль две бутылки портвейна. Панчихин потер руки.

— Стаканчики найдутся?

— Уходите, — тихо сказал Бабкин.

— Что?!

— Уходите, я сказал.

— Во дает! — прыснул Лосев. — Что ж нам, массандровский портвейн в сортире хлебать?

Бабкин начал медленно подниматься, и Панчихин, сообразив, что сделали они что-то не то, схватил бутылки и ткнул ими в Лосева.