Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Ковтун в первую минуту растерялся от неожиданности. Он откинулся на спинку стула, погладил нос (была у него такая привычка). За все время работы в Сычевке он впервые близко сталкивался с объездчиком, о чудачествах которого был немало наслышан.

— Ты поставь стаканчик-то, — сказал наконец спокойно, встал и вышел из-за стола. Был он на полголовы выше Прокопа, добротнее, моложе и, должно быть, сильнее. Крупный, полный, с уже заметно округлившимся брюшком, прошел туда-сюда, остановился перед окном, поглядел, пальцем поглаживая нос. Феофилактов скрипнул пружиной дивана, напомнив о себе, и этот скрип точно вернул председателю прежнюю уверенность и свободу в действиях. Он, как будто тут ничего не случилось, предложил Феофилактову пройти вместе с ним в бухгалтерию и там, на месте, решить вопрос, по которому зоотехник, собственно, и явился. Прокопа председатель попросил подождать. «Ладно, обойдемся без свидетелей! — подумал Прокоп. — Так даже лучше». А Ковтун в коридоре спросил у Феофилактова:

— Он что у вас: чокнутый или припадочный?

Он так и сказал: «у вас». Должно, это была обмолвка. Шоферы на крыльце, наверное, слышали стук в кабинете и крик, потому что Ковтун уловил взгляды любопытные и насмешливые: вот, мол, как у нас!

— Это ж Прокоп! — отвечал Феофилактов не то с укоризной, не то даже с гордостью, с которой обычно говорят о местной достопримечательности. — Он такой! Если вожжа под хвост попала, тут уж он никого не признает: ни свата, ни брата.

Когда Ковтун вернулся в кабинет, Прокоп сидел на стуле у окна, курил и глядел во двор. Мела поземка, временами припускался снег, но тут же внезапно прекращался. На крыльце похохатывали — кто-то рассказывал, видно, байку — за стеной в бухгалтерии крутили ручку арифмометра.

Председатель присел к столу, крепко потер лоб, вздохнул, сожалеюще цокнул языком.

— Ты вот что, дорогой: больше тут истерик не закатывай. Сделай такое одолжение. Не надо меня пугать. Я, знаешь, сам могу иной раз взорваться и страху нагнать, понял? А теперь о деле. Конечно, об этих насосах нужно было бы сообщить куда следует. Так ведь вроде нехорошо получится — вот какая простокваша. А насосы нужны вот так… — И Ковтун чиркнул себя рукой по горлу.

То, что председатель делился с ним своими соображениями и не держал зла за выходку, нисколько не растрогало Прокопа. «Ах ты, приблуда! Чистеньким хочешь остаться! У знаменитостей учился делишки обтяпывать?» И ведь понимал умом Прокоп, как нелепо его упрямство и это нежелание идти на мировую, а пересилить натуру свою не мог, точно бес в нем поселился, бес упрямый, капризный, не желающий считаться ни с какими доводами. Прокоп, как собака, был верен первому хозяину и так же, как собака, будучи раз обиженным, не мог забыть или простить обиду.

— Ты меня не задабривай, председатель. Я на это не клюну! — сказал он и пошел к двери.

— Погоди, — остановил его Ковтун. — Я еще не все сказал. Я не думал умасливать тебя. Наоборот, хотел сказать, что придется тебя с объездчиков снять. Зазнался ты, полномочия свои превышаешь! Можешь жаловаться куда угодно и кому угодно. Вот теперь все. Больше не задерживаю.

Прокоп с ненавистью посмотрел Ковтуну в глаза. Может, он хочет, чтоб ему бухнули в ножки, слезно попросили?

— Ну, это бабка еще надвое ворожила. А вообще-то убирался бы ты туда, откуда приплелся, подобру да поздорову. А то как бы чего не приключилось! — И Прокоп хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка.

Объездчиком назначили хлопца, которого даже в армию не взяли по причине какой-то хвори. Кого на место Прокопа поставили, спрашивается? Хоть бы мужика как мужика, а то… Ну как в морду плюнули! Выходит ведь, что с той работой, которой Прокоп много лет гордился, мог справиться и какой-то недоросток? (Оно, правда, сейчас-то объездчику по-настоящему и делать-то нечего, не в пример прежним временам. Разве что начнут копать бураки — тогда, может, прибавится забот. Да и то: самогон теперь больше из сахара варят.)

Недели две Прокоп пил и дебоширил.

— Пей, чего там! — невозмутимо говорила Анюта, когда Прокоп являлся домой пьяным. — Мне-то что? Бараболи вон накопала да наварила… Только долго придется ждать тебе, пока Ковтун позовет да извиняться станет: у конторы по утрам очередь за нарядами. И каждый считает, сколько за день заработал… А ты пей!

— Цыц, халява! — кричал на жену Прокоп. — Скажешь еще раз — голову разобью! Все продались, а Прокоп не продается! Поняла? А с Ковтуном я еще посчитаюсь!

В поисках работы Прокоп подался было на карьер, но получил отказ, поскольку принимали туда только с разрешения правления колхоза. Куда тут поденешься? Месяца через два, весной, пошел Прокоп в бригаду… В страду на соломе работал. И зарабатывал неплохо, и все вроде бы ничего — боль приутихла, притупилась, и втянулся немного, хотя привыкнуть окончательно не мог. А тут — Черта убили! И все, что устоялось, всколыхнулось вновь: и лютая ненависть к Ковтуну («Чужак, приблуда, где тебя выискали!»), к равнодушным односельчанам, которым дела нет до того, что на глазах у них душу живую насилуют («Ожирели, гады, телевизорами пообзаводились, а там хоть трава не расти!»), и всплыла осевшая было на дно безысходная тоска, ощущение своей затравленности и никчемности. И не уйти от этого никуда, не выдернуть проклятую занозу! В кого стрелял, гад? Не в собаку только ведь метил, не-ет! В его, Прокопа, любовь, в его былую славу и гордость — вот на что замахнулся! Нет, не будет Прокопу покоя до тех пор, пока он не узнает имени своего наглого и жестокого врага. А уж там… тогда… Тогда берегись!

…На багровом небе над темнеющей степью вылупилась крупная яркая звезда, точно это было окно в другой, неведомый мир.

Ганна вышла из сарая с запененной цибаркой в руках. Следом бежал серый кот, терся, кричал, будто его на части раздирали.

— Ты еще тут? — удивилась Ганна.

— Тут, — очнулся Прокоп. Он уже решил, что лопату у Ганны просить не станет, возьмет дома. Тогда чего же он сидит здесь, у чужого порога?

— Так, говоришь, не сказала бы, если б даже знала? — вернулся Прокоп к прежнему разговору.

Ганна промолчала, прошла в хату. Прокоп слышал, как на лавку поставили ведро — звякнула знакомо дужка; потом хозяйка вышла в сени, в коробку из-под консервов налила молока. Кот тут же умолк, принялся лакать — осторожно, не спеша, подобрав под себя лапы.

— Шел бы ты домой, — сказала хозяйка. — А то расселся тут.

— Та-ак… Прогоняешь?

— Дочка вот придет, подумает что.

— Рассказывай! Не то у тебя на уме. Ты думаешь — конец пришел Прокопу?

— Ну чего пристал? Да ничего я не думаю и думать не хочу! И не морочь мне голову. Кто убил, чего убил, отвяжись!

Ганна ушла и стала цедить молоко.