Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Солома горела. По ту сторону рва сидел на коне объездчик, свесив по привычке ноги на сторону. Щурился, в усмешке кривил губы: что, взяла? Вспомнила угрозу: «Неси, неси, дурья башка!» Значит, он уже тогда решил, что подожжет. А она перла, надсаживалась, глаза на лоб лезли…

Ганна хватала воздух перекошенным ртом, в бессилии яростно грозила жилистым мужским кулаком, не могла вымолвить ни слова от тяжкой неслыханной обиды. Опомнившись, потянула за веревку. Вязанка рассыпалась, повалил густой шелковистый дым.

Давно то было…

Прокоп присаживается на корточки у порога, упирается спиной в дубовый косяк, закуривает. Холщовую торбочку с пустой, из-под молока, бутылкой положил рядом.

— Обида та хоть и былью поросла, — говорит Ганна из сеней, вешая решето на колышек, — а забыть не могу. Век прожила, а такого не видела. Если б фашист какой над бабой беззащитной измывался…

— Служба такая была, — неохотно оправдывается Прокоп; он уже не рад, что заикнулся о том случае. — И время такое… Да и ты-то хороша… беззащитная: дули тычет, подбородок трясется, аж посинела вся. Того и гляди, как тигра, в глотку вцепится. Иной бы таких чертей отвалил, что навек зареклась бы дули давать.

— Ну, ты-то в долгу не остался, — отзывается Ганна, и Прокопу слышно, как она, прикрыв каморку, щелкает засовом. — Как вспомню, так и сейчас аж дрожу вся.

— Ничего, подрожишь и перестанешь. Одной так было, и ничего, сто лет жила. Меня тогда ты, может, тоже того… задела за живое.

— Тебя? Это как же? — Ганна вышла на порог, стала в дверях.

— А, не будем ворошить.

— А все же?

— Ты, должно, думаешь и сейчас, что за чарку Прокопа можно было купить. А у меня своя амбиция. Ну, скажи вот, к примеру, кому я продался? Хоть раз, ну?

— Кто тебя знает, — отвечает Ганна уклончиво. — Дело-то темное…

«Это она нарочно, — соображает Прокоп. — Мстит, ведьма рябая. Не иначе».

К кривоногому замызганному стульчику Ганна подсовывает тазик, из кошелки, стоящей в углу сеней, выбирает гичку — листья свеклы, складывает стебель к стеблю.

— Носишься ты со своей амбицией — извиняй на слове — как дурень со ступой. А я так понимаю: раз уж среди людей живешь — так и обходись с ними по-людски. Не считай, что ты намного умнее других.

Ганна положила на стульчик пук гички и стала крошить, ссыпая крошево в тазик — готовила на завтра поросятам.

— И не плюй в колодец: может, еще сгодится воды напиться.

— Говори, говори, — буркнул Прокоп. — Говорила наша покойница до самой смерти, да все черт знает что! Так и ты. Если уж хочешь знать, так я собаке только и доверяю. А больше никому. Человек, он корысть любит. А собака что? Хитрости в ней как у дитяти малого. Все сверху. Прижала уши — значит, укусить хочет. А наш брат… На языке одно, а на уме другое. Ты вот знаешь, кто Черта убил, а темнишь.

Ганна промолчала, и непонятно было, то ли она не желала повторять то, что уже высказала Прокопу, то ли в самом деле ей было кое-что известно, но она не желала говорить. Ее руки с мослаковатыми заскорузлыми пальцами и взбухшими венами привычно и споро крошили гичку, одним взмахом ножа сбрасывали крошево в тазик.

— Ну, и за что убили-то? — продолжал Прокоп. — Ну, правда, был шкодлив немного. Ну так приди ко мне: так, мол, и так… Верну тебе ту паршивую курку…

— Как же, вернешь! Держи карман шире. Выматюкаешь под первый номер да еще собак напустишь.

Очень неудобный собеседник эта Ганна: нет того, чтоб поддержать душевный разговор. Чуткости в ней как у той лошади — иго-го! — и пошла напрямик!

— Ладно, от мата никто еще не помирал. А Черта угробили. Но я все равно разведаю, чья это работа. А уж тогда… Тогда берегись!

— Хату спалишь?

— Там уж я соображу что. Думаешь, все, обломали Прокопа? А дудки!

— Пустое балакаешь, — спокойно заметила Ганна. — Теперь на тебя бы-ыстро управу найдут. На пенсию скоро пора, а ты все еще, как петушок молоденький, прыгаешь да наскакиваешь…

Покончив с гичкой, хозяйка ушла в сарай доить корову, а Прокоп все не уходил, сидел на пороге, глядел через огород в поле, курил, размышлял.

Степь медленно погружалась в лиловатую полумглу, засыпала, убаюканная колыбельными напевами: настырно тыркали сверчки, тонко вызванивали цикады, словно махонькие пружинки часиков скручивались и раскручивались в монотонном усыпляющем ритме. Унылый незатейливый мотив плыл над степью, перемигивались звезды-одиночки, точно стряхивали на землю дремотную тысячелетнюю грусть. В сарае, где Ганна доила корову, все реже урчала певучая упругая струйка молока. Она уже не вызванивала по дну и стенкам цибарки, как вначале, а вспарывала пену, и звук выходил такой, будто вспарывали подушку. Рослые мальвы возле хаты, похожие на ночные телевышки с красными огнями, стыли в вечернем безветрии. Откуда-то заявился Ангел, мокрый от росы, обнюхал сидевшего на пороге хозяина и отдельно торбочку, в которой Прокоп брал с собой еду в поле, — она пахла хлебом и салом, — вильнул хвостом и убежал снова.

Прокоп сидел, курил, думал. Взять у Ганны лопату да закопать, как только стемнеет? Чтоб не видели… И памятник поставить какой-нибудь. А что? Не заслужил разве? Поставить, скажем, крест. Дед Пасечник непременно обмочится, как узнает, что Черту крест сооружен.

Когда же и с чего она началась, эта тоскливая паршивая жизнь? Стоишь на скирде (третью неделю Прокоп работал скирдоправом) — поля, перелески, теплые волны струятся, плывут по горизонту, облака над лесом кучатся… С высоты будто и все прожитое обозреваешь, все оно как на ладошке перед тобой. Чудно: столько годов, а все в пригоршне вмещаются вроде. Аж обидно. И кто знает, отчего так. После войны, как демобилизовался, стал объездчиком. На первых порах третью группу инвалидности давали за контузию, а потом доктора признали здоровым. А объездчиком так и остался: по душе пришлась жизнь вольная, хотя и хлопотливая. И все годы казалось, будто прочно на ногах стоит и никаким житейским бурям его не согнуть. Ведь прежде колхоз держался, считай, на одних объездчиках. «Ты, Прокоп, моя опора, — говаривал, бывало, Демешко, прежний председатель. — Главное в артели — это объездчики и сторожа». Шутил ли он или всерьез говорил? Во всяком случае, при нем в каждой бригаде был свой объездчик. Вместе с Прокопом, числившимся старшим, семь человек, целое отделение! Сознавать, что ты правая рука самого председателя, и находиться на виду у всего села — это обязывало быть твердым и жестким. Иначе какой же ты авторитет? Бывало, и палку перегибал не раз, и тут Демешко не однажды выручал. Ловкач был, а сам, между прочим, погорел на ерунде: тракториста побил. А тот возьми да и не смолчи. Начали копаться, вспомнили старые грехи, и Демешко загремел. С того дня, пожалуй, и пошло все кувырком.