Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Ты бы поменьше кричал тут… — с улыбкой напомнила Клава, полнотелая добродушная молодица, сгружавшая бидон вместе с подоспевшим Юлием Семеновичем.

А Кузя уже метнулся к мотоциклу, принес охапку кукурузных початков.

— Берите, варите ребятам. Они любят… Да зачем деньги? Валя, ей-богу, обижусь! Леня, Таня, Алеша, идите сюда! Вы еще не купались? Ай-я-яй, как же можно так долго спать! Тащите сюда кастрюлю, да побольше: сейчас наварим кукурузы. Юлий Семенович, здравствуйте, как водичка?

…Однажды утром он подкатил к стану «дикарей».

— Хлопцы, — обратился к скучавшим мотоциклистам, — помогите наладить «ижака». Только купил. Двадцать пять сил, а не тянет, чертяка! Больше сорока не выжимает, хоть убей! А за мной дело не станет!

Чертяку Ижа обступили, и сразу инициативу в свои руки взял Стасик — он разбирался в мотоциклах как бог.

Так началась дружба с Кузей. Он работал шофером в соседнем селе, уже успел сменить несколько мотоциклов, и дома у него стоял еще один Иж с коляской, доведенный за короткий срок до ручки. Кузя был человеком на редкость беспечным и абсолютно бездарным по части техники и откровенно, даже с каким-то веселым удивлением признавался в этом.

— Как тебе колхоз машину доверяет? — недоумевал Стасик.

— А черт его знает! — смеялся Кузя. — У меня сынишка седьмой класс окончил, так он кумекает, паршивец, а батька ну ни бельмеса! А езжу! В дальние рейсы часто посылают: в Одессу, в Винницу… Ничего, удачно!

— Загадка ты для меня, Кузя, — посмеивался Стасик. — Чудо!

Кузя не обижался, он вообще, похоже, никогда и ни на кого не был в обиде.

…Над обрывом показался Юрка.

— Где же ваш улов? — спрашивает Валя у сына, когда тот подходит к стоянке и ставит пустой бидон на стол.

— Нету крабов, поздно пошли… — оправдывается Юрка и кидает черпак под коляску. — Вот завтра на косу махнем!

— А папка где? — допытывается Кузя.

— Там… — махнул рукой Юрка в сторону моря, сверкающего солнцем и синевой.

Приезжают машины и автобусы, из них вываливаются целые толпы горожан и колхозников из окрестных сел. На площадке торгуют яблоками, дынями, арбузами, медом… Берег многоголосо гудит, и песчаная полоса у моря, сколько видит глаз, уже кишит купающимися.

Клава, опомнившись, принимается распродавать привезенное — неохотно, без того алчного интереса, которым отличаются заправские торговки: ей поскорей бы с рук сбыть. Кузя разоблачается и отправляется искать Стасика, своего «мотоциклетного кума».

Через четверть часа они оба стоят на обрыве.

— У нас тут хорошо… — говорит Кузя, оглядывая море и берег и приглаживая мокрые после купания волосы. Похлопывает себя по безволосой, как у мальчишки, груди, жмурится от нестерпимо яркого солнца.

Кузе нужен собеседник, одиночества он не переносит. Он может часами говорить без устали, тактично обходя неприятные подробности, о своей бесхитростной жизни, о том, как покупал мотоцикл или ездил в Одессу… Но особенно охотно этот здоровяк говорил о болезнях и при этом предлагал такому же здоровяку Стасику, который никогда и ничем, кроме насморка, не болел, самые невероятные рецепты.

— Все в жизни, понимаешь, так устроено, что, к чему ни подойдешь, во всем что-то есть…

— Мудро закрутил! — смеется Стасик.

— Возьми вот медузу. Думаешь, она бесполезная? Ты сделай так: налови сачком да на газете на солнышке расстели. За сутки они тебе высохнут. А затем возьми и разотри в порошок. Если будет радикулит…

— На кой дьявол он мне сдался, твой радикулит! — бурчит разомлевший от жары Стасик.

— Ну, если будет… — невинно продолжает Кузя. — Порошок из медуз — самое верное средство. Врачи, думаешь, понимают что-нибудь? Черта с два! Была у меня как-то желтуха. Ну, Боткина болезнь. Умирал, веришь? Спроси Клаву. Месяц в больнице — и никакой тебе надежды. Знаешь, кто меня вылечил? Цыганка, дай ей бог здоровья. Зашла как-то в хату. Клава хмурая, плачет. Стала цыганка расспрашивать, а Клава и рассказала все: мол, хозяин помирает, и врачи ничем помочь не могут. «Я, — говорит старая цыганка, — тебе мужика твоего вылечу». Ну, Клава, конечно, не верит, а все же… Когда человек в таком положении, он хватается и за соломинку. Словом, она этой цыганке червонец в руку, индюшку… На другой день приносит цыганка яблоко. Как раз вот в эту пору дело было. «На, — говорит, — дай ему, когда передачу понесешь. Пусть съест». Дала мне Клава то яблоко. Гляжу — дырочки в нем проверчены и заделаны. Ну, мне все равно уж пропадать. «Ешь, — Клава говорит, — и не спрашивай». Ну я и съел, а что, не знаю. И что ты думаешь? На другой день мне уже лучше, а там и вовсе пошел на поправку. Врачи довольны: медикаменты, мол, правильные выбрали. А я молчу, не хочу их разуверять, чтоб не обидеть. Потому как никто не поверит, что в том яблоке было.

— Что же там было? — Стасику все же любопытно, хотя он считает ниже своего мужского достоинства слушать подобные истории.

Кузя оглядывается, нет ли кого поблизости, и произносит полушепотом:

— Вошь. Восемь штук.

— Чего-о?

— Вошь, — с видом заговорщика повторяет Кузя. — Вша, значит.

— Ну, полно молоть-то!

— Опять не веришь… — вздыхает Кузя. — Слушай, вот тебе еще пример. Той же болезнью заболел наш бригадир. Дело его тоже было безнадежное. Посылает за мной. «Ты, — говорит, — вылечился. Знаешь, что и где». И дает мне двадцать пять рублей. «На, — говорит, — разыщи ту цыганку…» Нашел я ту старуху. А она говорит, что надо в Гопри ехать, потому как нужного «товару» — понимаешь? — тут не найти. Посадил я ее в коляску… Подумать только, что найти эту вошь — проблема! За десяток паразитов — тьфу! — четвертная! На вес золота! Кто раньше сказал бы, ни за что не поверил бы. Ну, нашли мы тех цыган…

— Пойдем-ка лучше еще разок искупнемся перед завтраком, — предлагает Стасик.

— Пойдем, — соглашается Кузя. — Я тебе потом доскажу.

Они спускаются по ступенькам, вырытым в обрыве.

Море уже визжит, кричит на все голоса, хохочет, мечет брызги, кипит у берега от тысяч бронзовых тел, надувных матрацев, кругов, камер, в глазах рябит от пестрых купальников, зонтиков, тентов, навесов из простыней. Над песчаной кромкой берега, над морем висит многоголосый гул, заглушающий шум прибоя.

Станислав — Юлию Семеновичу: «Ездили мы вчера к Кузе. Живет, скажу я вам, как у Христа за пазухой: кирпичный домище на шесть комнат, флигель, сад, огород… Птицы полон двор — гуси, утки, индюшки… Ешь-пей — не хочу. Телевизор «Электрон», холодильник, два мотоцикла, «Жигули» ждет… Денег куры не клюют. А ведь мужик без всякого таланта. Просто феномен в этом отношении. «Хочешь, — говорит, — забирай мотоцикл. Мне он не нужен…» Чудак, право! Мотоцикл-то еще новый, ну тысяч двадцать прошел всего. Посмотрел я коробку передач пересыпать надо, а так все в порядке. Я бы дома за неделю игрушку бы из него сделал. Он и этот, новый который, угробит. Два-три сезона поездит, пока машину получит, а потом выбросит. Я такого отношения к технике не понимаю, да и к вещам тоже. В вещах ведь спрессован человеческий труд, труд таких, как я, что вкалывают от и до. Скажете, мол, человек получил зарплату, и баста, конец на том? Ничего подобного! Человек хочет видеть результаты своего труда, зримые и ощутимые, тогда у него гордость появляется, уверенность, смыслом жизнь наполняется. Да и просто радостно посмотреть на то, что ты сработал. Молодые этого не понимают еще. Мне, говорит, лишь бы побольше рупий платили. А вот отмахает такой половину жизненного срока, отпущенного ему природой, и начинает кумекать малость, если в голове у него шарики есть: зря я жил или нет, и для чего, и все такое прочее. И часто получается мерифлютика. А настоящий рабочий, рабочий по призванию, а не летун какой-нибудь, пенкосниматель, тот смотрит в корень. Я не токарь и не слесарь. Я экскаваторщик. На пятнадцатикубовом работаю. Ну, ковш сразу пятнадцать кубов земли вынимает. Последние годы я на каналах, оросительную систему возводим, а до этого на разных стройках был — в Сибири, в Казахстане… кочевал все. Ну, деньги зарабатывал немалые. Я, между прочим, и сейчас получаю втрое больше любого инженера. Да не в деньгах вся суть… Есть у меня заветная мечта: вместе с Валей (она у меня молодец: мотоцикл водит, рыбу со мной ловит, стреляет, а сама она бетонщица) махнуть вдвоем на наши стройки, взглянуть хоть. Просто взглянуть, молодость вспомнить. Вот ведь какая штука: зарплата была и в дым развеялась, а то, что строил ты, это капитально. Иные начальнички не понимают вот этого в рабочем человеке: зарплату ему в зубы, как говорится, и будь здоров, кирюша. Лично для меня большего оскорбления нету. Считают, что у рабочего человека два кумира: заработок и выпивка. Недоноски! Образования рабочему человеку не хватает? Вздор, чепуха! Я, к примеру, окончил три курса пединститута, потом бросил, пошел в рабочие. Был, правда, одно время даже учителем, но тоже бросил: нервы не выдержали. За границей приходилось бывать не раз: и когда служил, и потом уже раза три как туристу. Словом, многое пришлось повидать. Да, так вот я могу говорить с вами, учителем, о чем хотите: о Моцарте и Мысливечеке, о теории относительности, о палехской миниатюре… Пожалуйста, хоть сейчас. Не скажу, что это будет профессиональный разговор, но если вы начнете — поддержать могу любую тему. И это не потому, что за плечами у меня три курса педина, которые, кстати, мне очень мало что дали, а потому что я жадный до все-то… На работе вот могу выдавать по две смены и по три нормы. Не хвастаюсь, право. Просто черт знает, как это у меня получается. Ну и в остальном так же. Если уж жить, по-моему, так жить капитально. Без мерифлютики. А работу свою люблю. Сознаешь, понимаете ли, что переделываешь землю нашу, переделываешь не фигурально, а всамделишно, ковшом. Я не знаю профессии лучше, чем быть рабочим. Помните у Горького: «Мы, рабочие, — люди, трудом которых создается все: от гигантских машин до детских игрушек…» Цитирую не ради того, чтоб блеснуть эрудицией, а потому, что лучше не скажешь. И, по-моему, рабочая среда — может, я и пристрастен, не спорю — самая здоровая, хотя, может, иной раз и грубоватая. Газеты часто трубят: мол, рабочий класс, авангард, па-па-па, па-па-па. В этой трескотне порой утрачивается, обесценивается смысл хороших слов. Ну, например, часто говорят: «рабочие руки». Для кого-то это абстракция, а для меня… Знаете, что я могу вот этими руками сделать? Ну, подковы гнуть я не пробовал, пустое занятие… Я могу дом отгрохать, могу машину или мотоцикл до винтика разобрать и собрать заново с закрытыми глазами, могу… Могу все, что хотите. Вот, думаете, заливает! Скромности ни на грош. А я просто говорю то, что есть. Говорю потому, что не могу понять таких вот, как Кузя. Он вообще славный мужик, добрый, простой и отзывчивый, но устроен как-то для меня непостижимо: простой вещи сделать не может. Феномен, а не Кузя! И как такие на свет родятся? У меня друг, ну тот, у которого новоселье справляли, помните? Он инструментальщик, причем высокого класса. Ему заказали для выставки действующую модель комбайна. Дело-то в общем нехитрое. Но он удивил всех: он вырезал цепь — около метра длины — из одного цельного куска дерева. Из бука. Понимаете: всю цепь — готовую! — без единого соединения! Работа уникальная. Вы скажете, что это аристократизм своего рода, на щегольство смахивает. Нет, не так. Человек хотел проверить себя, что он может. Это я в состоянии понять. А вот когда здоровый мужик гайку навернуть не может, ключи у него из рук валятся, и к тому же он еще и шофер, это загадка для меня. Загадка природы…»