Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

…Умывшись, Зилька вскоре перестала вопить и даже пробовала улыбнуться. Но лицо ее оставалось по-прежнему красным, глаза, прежде чистые, синие, были мутны, красноваты и слезились.

А немного погодя появился и Толстый. Как ни в чем не бывало, в веселом расположении духа он что-то говорил Экономке, восторгаясь морем и солнцем, прихлопывая себя по ляжкам. Женщины из лагеря с ненавистью смотрели, как он вытирался добротным махровым полотенцем, пил из бутылки минеральную воду — обрюзгший, с отвислым животом и уродливо тонкими для своей тучной комплекции, обожженными солнцем ногами. Затем Толстый кинул надувной матрац и улегся загорать, спрятав голову в тень навеса.

Юрка привел отца и Кузю, кивнул на распростершегося возле машины «волгаря»: «Дрыхнет, гад!»

Стасик осмотрел Зильку, выслушал, как все произошло. Закурил.

— Ты только поспокойней объясни ему… — попросила Валя, когда муж решительно направился к всхрапывавшему Толстому.

— Хэлло, сосед, проснитесь! — громко потребовал Стасик.

Он стоял над «волгарем» исполином. Толстый всхрапнул, открыл глаза. Вытер слюну в углу рта и сел.

— В чем, собственно, дело? — недовольно пробурчал он.

— Вы зачем обидели девочку?

— А вы кто такой, чтобы разговаривать со мной в таком тоне?

Стасик, похоже, опешил от неожиданности. Он ждал извинений, раскаяний: мол, чего не бывает с человеком во хмелю…

— Дело в том, — раздельно и твердо сказал Стасик, придя в себя, — что вы редкая — понимаете? — редкая свинья и уникальная сволочь. Юрка, уйди! Ну, кому сказано?!

— Да как вы смеете?! — подпрыгнул Толстый, побагровел вмиг, будто налился свекольным соком.

Стасик простонал, словно от нестерпимой зубной боли, отвернулся и скрестил на груди руки, крепко стиснул, борясь с искушением тут же пустить их в дело.

Светило солнце, море сверкало бликами, полнилось светом, орало, кипело от брызг, вокруг двигались, бегали, говорили, смеялись… Стасик увидел насупившегося, настороженно выглядывавшего из-за палатки Юрку, Валю, о чем-то внешне буднично разговаривавшую с Клавой, но не спускавшую с него глаз, Кузю и Юлия Семеновича… Он вздохнул шумно, будто хотел вытолкнуть из груди клокотавшую там темную ослепляющую ярость, — вздохнул, присел на корточки и некоторое время с любопытством близко рассматривал Толстого, возмущенно что-то говорившего и жестикулировавшего.

— Ну-ка, мокрица, перестань слюной брызгать! — наконец сказал спокойно, равнодушно даже как-то, тем ровным, без интонаций, голосом, которым объясняются с больными. — Слушай, если бы то, что сделал ты с девочкой, сотворил сам господь бог, на миг потеряв всякий рассудок и совесть, я врезал бы ему так, что он ногами укрылся. О тебя же руки я марать пока не буду. Тебе скажу вот что: мотай отсюда жи-во. Усек? Завтра чтоб и духу твоего тут не было. А не то, клянусь, повезут тебя домой на буксире и с побитой харей. Я все сказал.

Он выпрямился и пошел к морю — чубатый, рослый, в малиновых плавках, туго обтягивавших мускулистые крепкие ягодицы.

В тот же вечер «волгари», не глядя в сторону мотоциклов, молча свернули палатку и укатили. Без обычных прощаний с соседями, без взаимных пожеланий и обмена адресами.

На месте стоянки осталась дюжина пустых бутылок из-под вина и минеральной воды да рваный полиэтиленовый мешок.

На закате зной спал. Ветер поутих, обвисли полы палаток, с моря потянуло свежестью.

В лагере «дикарей» ужинали, играли в мяч, в бадминтон, пели под гитару, слонялись, собирались кучками, торопились в кино, вели праздные разговоры, слушали музыку, умиротворенные прожитым у моря благодатным днем. В сумерки весь берег высыпал на обрыв смотреть дельфинов, шедших вдоль прибрежной косы. Там и здесь выныривали темно-серые туши, круглые, как торпеды, мелькал луноподобный хвост. Животные эти тут частые гости, и тем не менее появление их каждый раз вызывает всеобщий восторг и удивление.

— Дамы и господа, прошу к столу! — приглашал Стасик друзей, все еще возбужденно обсуждавших появление дельфинов. — Анна Ивановна, сюда, пожалуйста. Варвара Петровна! Кузя, уступи место Клаве. Ишь, расселся, слюнки глотает… Никакого этикета! Возьми вон ящик. Вот так. Юлий Семенович, где ваш раскладной стульчик? Так… Дети накормлены, аккумуляторы подключены, бутылки откупорены — что еще? Все капитально!

В лексиконе Стасика это слово означало высшую степень похвалы. Он частенько употреблял его — отнюдь не по причине бедности своего словарного запаса, а потому, что выражало оно самую суть его отношений к миру вещей и явлений. Все, что не «капитально», было «мерифлютикой».

С первых минут знакомства с этим человеком Юлий Семенович был покорен его манерой выражаться столь категорически и уже на второй или третий день со смехом обнаружил, что подражает соседу по стоянке: «Варвара Петровна, шашлык из баранины — это просто капитально!» Особенно понравилась ему «мерифлютика». Он произносил это слово с видимым удовольствием, растягивая по слогам: «ме-ри-флю-тика!» Иной раз, чистя картошку или производя осмотр мотоцикла, тихонько напевал полюбившееся словечко на первый подвернувшийся мотивчик. Варвара Петровна, толстенькая, круглая, как шар, учительница английского, сказала супругу, что он относится к тому психологическому типу людей, которые легко подвержены влиянию других, на что Юлий Семенович рассмеялся, заметив: «Варя, это все гм… мерифлютика!» А за обедом он признался: «Он говорит о своей профессии настолько заразительно, что я начинаю сожалеть, почему не стал рабочим. Да и вообще ты погляди на него: это же хозяин! Хозяин жизни! Все, что он делает, фундаментально, капитально то есть!» Варваре Петровне Стасик тоже нравился, но она была женщиной скептического склада ума и уже в силу этого не могла разделять восторгов своего супруга, склонного ко всякого рода частым экзальтациям.

Стол был небольшой и не мог вместить всего того, что было приготовлено для ужина. На чистой клеенке, на походных пластмассовых тарелках были выставлены жареный карась, салаты, шашлык, сыр, консервы… Кузя смотрел на все это великолепие вожделенными глазами, постанывал: «Стасик, не томи ты, ради бога!»

Море успокоилось, подернулось мглой. В пионерском лагере, что неподалеку, протрубили отбой.

— Давайте выпьем, — сказал Стасик, подняв стакан, — за наше гордое слово «товарищ», которое с некоторых пор мы стали употреблять почему-то преимущественно в официальных случаях. У нас, например, в троллейбусе вам не скажут: мол, товарищ, передайте на билет. Вам скажут «мужчина». Или «женщина». Ну еще «молодой человек» или «девушка». Могут сказать «гражданин», если намереваются облаять. Когда я слышу это «мужчина» — мне как напильником по зубам… Мы вот, собравшиеся за этим столом, знакомы друг с другом всего несколько дней, неделю или две, но успели тем не менее подружиться, и, право, жаль будет расставаться… Короче, выпьем, други, за «товарища», за Советскую власть — самую здоровую, самую гуманную… Гм, кажется, я перехожу на высокий штиль. Давайте просто выпьем за Советскую власть и еще за рабочий класс. Витя, ты молодец, что стал рабочим! Я вот Юрке своему толкую: хороший инструментальщик — это же капитально!