Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

После беглого осмотра и оценки того, что взошло, мама, повязав косынку и сбросив истоптанные «спортивки», не мешкая принималась за дело. В ее руках сапка, сверкавшая наточенным напильником лезвием, работала на удивление споро. Я, бывало, смотрел завороженно, как ловко она ею орудует. За мамой никто из нас угнаться не мог, даже отец. Он работал неторопливо, часто отдыхал и учил нас, как сапку держать, как отличать сорняки. Мама уходила далеко вперед, не отрываясь, не отвлекаясь, и лишь время от времени выпрямлялась, чтобы перевязать косынку или заправить под нее выбившиеся пряди.

Работнички из нас были никудышные, мы часто срезали то, что надо было оставить, и оставляли то, что подлежало уничтожению. Однако нас терпели, теперь я думаю, чтоб приучить трудиться. И все же помощь от нас какая-то была. Когда однообразие начинало надоедать нам, отец придумывал соревнования, привнося в работу, как теперь говорят, игровой момент, а когда мы уставали — нам предлагалось отдохнуть или сбегать в балку к роднику, принести холодной воды. К этому времени в поле, сколько видел глаз, то там, то здесь маячили фигурки людей, тоже, как и мы, сапающих огороды. Иногда на проселке напротив нас останавливался кто-нибудь из знакомых, окликал отца, и тогда он шел перекурить. Одна мама работала без роздыха, без оглядки, жадно, с упоением. Мы бегали, ощущая, как рассыпчатая теплая земля щекочет ступни ног, играли и снова брались за сапки.

В полдень садились обедать. Этого момента мы, дети, ждали с нетерпением, напоминали то и дело: когда же? Мама набирала в рот воды, чтоб расходовать ее экономно, споласкивала руки, покрытые земляной коркой, мы усаживались вокруг корзины, заглядывая в нее и сглатывая слюнки. Ничего особенного в ней не было — обернутая полотенцем, чтоб не остыла, кастрюлька с картошкой и жареным луком, вареные яйца, сало, пирожки… Однако, кажется, в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее. Вдали, там, где небо сходится с землей, текло марево, густое, как сироп, когда его разбавляют водой и он зримо слоится, движется волнами. Гулял ветер по степи, и неумолчно пели невидимые в вышине жаворонки.

С тех пор прошел не один десяток лет. Вскоре была война, эвакуация, учеба… Мы с братом стали взрослыми, обзавелись семьями — казалось, минула целая вечность. А когда мы снова оказались все вместе — родители и дети, — выяснилось, что старики, как и прежде, не порывали с огородом и в семейном бюджете он по-прежнему играл важную роль. Мама все так же, как в пору нашего детства, держала в кухонном шкафчике узелки с различными семенами, припасаемыми к весне, к посадке, — редиски, укропа, петрушки, морковки и прочих овощей. Помнится, даже эвакуируясь, она не преминула захватить с собой это свое узелковое семенное хозяйство. Неизбывное крестьянское начало — сажать, сеять, общаться с землей-кормилицей, хоть немного, хоть самую малость — жило в ней постоянно и давало себя знать всюду, куда бы ни забрасывала ее судьба. Она ухитрялась устраивать грядку и возле дома, там, где, казалось, расти ничего не будет, — битый кирпич, штукатурка, битое стекло. Мама носила землю ведрами, насыпала, обкладывала кирпичиками и что-то сажала. А когда появлялись всходы, она всегда радовалась, любила говорить с ними, как с живыми существами, и лицо ее при этом озарялось счастливой улыбкой, тихим светом, идущим изнутри, из самой души.

Мы, конечно, помогали старикам и сажать и убирать огород, однако делали это без восторга, без радости, как то бывало в детстве, — огород стал для нас, людей еще молодых и занятых, обременительной обязанностью. Лишь у родителей не менялось к нему отношение: они по-прежнему с нетерпением, точно праздника, ожидали первого выезда в поле… А потом, когда их не стало, огород ушел в забытье. Много лет мы прекрасно обходились без него и вовсе не вспоминали о нем. Лишь изредка, проезжая мимо участков, на которых работали люди с сапками, мы дивились тому, что огороды, оказывается, еще не отмерли окончательно и что находятся еще горожане, охочие возиться с ними.

И вот теперь эта открытка с категорическим «явка всех обязательна». Быть огороду или не быть — это нужно было решить безотлагательно.

— Понимаешь, — доказывала жена, — дети наши растут, а они не видят, откуда что берется. Огород — это и познавательный и воспитательный фактор одновременно…

— Ну уж скажешь! — хмыкнул я, озадаченный тем, что под простое понятие подводится солидная научная база.

— Раньше в школах были участки, где дети могли кое-что почерпнуть для общего развития. А сейчас городской школьник может починить розетку, исправить электроутюг и радиолу или даже робота соорудить, а откуда берется просо — не всякий знает. И потом, надо учесть экономическую сторону…

— Посадишь пять ведер картошки, соберешь четыре, — съязвил я. — Ну пусть. А откуда нам время брать? Мы оба вечно заняты, выходные у нас не совпадают. Да если даже и будет урожай, то куда его девать? На балкон? А это «явка всех обязательна» — разве ты не улавливаешь, что на тебя налагают какие-то обязательства? У меня их, к примеру, и без того достаточно. Огород — это, конечно, хорошо, но в наших условиях это блажь, пустая мечта.

На следующее утро часу в седьмом раздался звонок.

— Это сосед, — сказала жена. — По поводу огорода. Я сама…

Она пошла открывать.

Из кухни я слышал, как звякнула цепочка, скрипнула дверь и знакомый раскатистый бас здоровяка-пенсионера гулко прозвучал на лестничной площадке: «Доброе утро! Ну что, не передумали?» — «Вы знаете, — лепетала жена, — передумали. Вы уж нас извините, что голову вам морочили!» — «Ничего, ничего. Не вы первые. Так я пойду. До свидания!»

Дверь захлопнулась.

— Он с граблями… — сказала мне жена и почему-то вздохнула.

И я тоже подумал с сожалением, что дети и внуки наши не знают, и, вероятно, и не будут знать того пронзительного, на всю жизнь оставшегося в нас счастья — дорога через лес, полный загадок, обилие синевы, неба, пространства, гуляющий по степному раздолью ветер, рогожная корзина с полдником, жаворонки, чистота помыслов и чувств, связанных с примитивным занятием предков — возделыванием своего огорода.

Поздним летним вечером Сергей Белов добирался домой в переполненном автобусе. В последние месяцы в период доводки нового образца частенько приходилось допоздна задерживаться то в конструкторском бюро, то в экспериментальном цехе, то еще где-либо. Он не помнил случая, чтобы с новой моделью получилось абсолютно гладко: все, кажется, учтено, все выверено, комар носа не подточит, и вдруг — рекламация. Какая-нибудь невинная махонькая посылочка, а в ней шестеренка с поломанными зубьями. Со стороны все выглядит просто: добавь, значит, запас прочности. Легко сказать! Незначительная переделка завалящей шестеренки потянет за собой перекройку всего узла, а узел… Словом, снова ищи, ломай голову. Эскабэ, цех, опытное поле — целыми днями вертишься как белка в колесе. Тут уж со временем считаться не приходится. Но если быть откровенным, то в этой несусветной карусели, предшествующей запуску нового образца в серийное производство, есть что-то такое, без чего работа конструктора показалась бы пресной, безвкусной, и этим «что-то» был захватывающий всего тебя ритм работы — упругий, напряженный, без холостых оборотов, рождающий сознание, что ты творишь и что хлеб, стало быть, не зря переводишь.